В феврале на экраны России выходит последний фильм Алексея Германа, ушедшего из жизни год назад, — завершенная его наследниками лента «Трудно быть богом». В трехчасовой монументальной черно-белой фреске по мотивам повести братьев Стругацких в главной роли — шпиона с Земли, тайно посланного на погрязшую в Средневековье планету Арканар, — снялся Леонид Ярмольник. С артистом, сыгравшим у Германа лучшую и главную роль всей его карьеры, поговорил обозреватель «Пятницы».
— По-вашему, что это такое — «Трудно быть богом»?
— Не присоединяйте эту картину к себе, не считайте, что ее сняли персонально для вас. Этот фильм Герман снял для нас всех, и сегодня, благодаря этому, мы имеем шанс понять его как художника. Германа уже нет с нами, а он всегда был загадкой. «Трудно быть богом» — библия от Германа. Будете вы его принимать или нет, другой вопрос. Но Герман никогда не пытался быть понятным, чтобы понравиться. Как непонятна сама жизнь, так непонятен он. Кому-то не по душе, что в фильме так много грязи, говна, крови, соплей, плевков; я-то считаю, что жизнь на восемьдесят процентов из этого и состоит. Для меня это кино ценно как произведение о человеке, который, несмотря на все свое бессилие, пытается переделывать жизнь. Не свою собственную! Он пытается переделать все, что свойственно людям: стремление к власти, абсолютное бессердечие… Стругацкие, чтобы читатель в это поверил, перенесли действие на другую планету, но мы-то понимаем, что планета эта — Земля.
— И вы во всем совпадаете здесь с автором?
— Я могу показаться дураком или предателем, но чем больше я думаю о фильме, тем больше понимаю: одной вещи мне в нем не хватает. Мы с Германом из-за этого ссорились и во время съемок. Румата — идеальный герой, каких на самом деле быть не может: с невероятными возможностями, невероятной душой, сердцем и умом. Но самое в нем интересное для меня — его срыв. Он делает все, чтобы соответствовать заданию, но в конечном счете теряет человеческий облик и начинает месить всех подряд. А убить его нельзя, он способен три планеты уничтожить. Так вот, самого этого процесса в фильме нет. Нет его лица — уже не человека, а зверя… Может, этого Герман и не хотел показывать? Вот он нарубил эти горы трупов и опять превращается в того Румату, который понимает: по-другому с людьми не бывает. Я вижу в этом причину того, что в фильме, в отличие от повести, он на Землю не возвращается. Это гениально у Германа, что он остается. Но мне не хватает сцены резни — момента, когда человек доведен до края и превращается в антисебя. А возможно, я неправ, и, как это случалось с фильмами Тарковского и того же Германа, это-то и будет в картине самым ценным — то, что он не показал резни, а показал только ее результат.
— За столько лет вы, как говорили не раз, стали немножко Руматой. Желание сорваться и порубить всех вокруг вас часто посещает?
— Кем бы ты ни был — президентом, министром, рабочим, — тебя будет время от времени посещать такое желание. И меня посещает. Но что я могу? Набить морду. Подраться. Послать. Бывало такое: сперва делал, потом думал. И никогда не сожалел. Первый позыв — всегда правильный. Наоборот, с возрастом, когда начинаешь себя жалеть, сначала срабатывают мозги. Лично мне инстинкт нравится больше. Конечно, и я — Румата, и ты — Румата. Просто это зависит от среды, погоды, настроения. Румата отличается только тем, что он — всегда Румата… И тот сорвался! Знаете, когда мы уже почти закончили картину, я впервые в жизни занялся политикой с партией «Гражданская платформа». Раз в месяц у нас проходят расширенные совещания. Мы обсуждаем и военную систему, и судебную, и церковь; рождаются какие-то идеи — и через неделю-две это звучит в словах президента. Необязательно быть партией власти: иногда достаточно озвучить некоторые проблемы — и это тоже поможет руководству делать какие-то выводы. Уже в этом я вижу свое предназначение. Руматовское оно? Руматовское.
— Но рядом с этим нарастает готовность к тому самому срыву, о котором вы говорили. Уже каждый — от президента до оппозиции — готов кого-нибудь порубить. Этого вы не чувствуете?
— Герман про это кино и снимал. Оно и в 2003-м годилось бы, и в 2005-м, и в 2008-м… А сейчас — особенно. Может, кто-то наверху дергает за веревочки? Может, Герман делал фильм 14 лет потому, что так распорядился кто-то другой, как у Булгакова? Мы живем в стране, где все too much. Если что-то происходит, то непременно кроваво и болезненно. Бог со мной, но мне жалко детей и внуков, которые не очень понимают, почему все происходит именно так, но страдать будут. Лишний повод в поисках тишины стать эмигрантом, диссидентом или жертвой…
— Вас же с этим фильмом будут обвинять в отсутствии хоть каких-то лучей света в темном царстве. Фильм Германа совершенно беспросветный.
— Сегодня зритель не хочет смотреть кино без хеппи-энда. Ну да, история в фильме рассказана очень грустная. Но я вспоминаю слово из рабочего заголовка, «Хроника арканарской резни». Это ведь в самом деле хроника. Документальное кино, сделанное художественными средствами, — об истории человечества. Можно было перенести действие в первобытные времена или в наши дни, это неважно. Просто Средневековье позволяет показать некоторые вещи особенно живописно, с запахами и осязательным эффектом. Света в конце тоннеля действительно нет. Думаю, месседж Германа в этом и заключается. Человечество уже несколько веков идет к разрушению и самоуничтожению. Безусловно, из-за этого у картины будет очень трудная прокатная судьба. Ведь это фильм для тех, кто в принципе мучается этой мыслью, но их очень немного: 3-5% населения максимум. У остальных зрителей «Трудно быть богом», думаю, не будет вызывать никакой реакции. А этот фильм — больничная выписка: «Мы выпускаем вас из больницы, потому что ваше пребывание там бессмысленно. Вы все равно умрете. Будете так себя вести — умрете быстро. Будете эдак — умрете медленно и мучительно…» Именно поэтому меня не очень интересует реакция зрителей, как бы по-хамски это ни звучало. У фильма будет совершенно особенная судьба. Возможно, через двадцать пять лет вся цивилизация — если она сохранится — ахнет и скажет: «Ведь была картина, где все предсказывалось! Почему мы не рассмотрели и не поняли?» Этот фильм еще будут расшифровывать.
— Что вас больше всего поразило в начале работы с Германом?
— Первый шок был на пробах в Питере в 1999 году. С такой тщательностью, с таким количеством реквизита, нюансов и народа, который за это отвечает… Человек сорок пять строили крохотный закуточек во дворе «Ленфильма», каких-то собак привозили, все невероятно медленно — не час-полтора, как я привык, а целых два дня. Герман — другой, чем все. Глобально я это понял, когда мы поехали в экспедицию в Чехию, там мы снимали в замке Точник в тридцати километрах от Праги. Была жуткая погода, март. Уже не зима, но еще не весна: холодно и грязь жуткая, и еще грязи понавезли. Первый кадр, который Герман снимал, чтобы проверить себя и оператора, — почти финал, когда трупы лежат после жуткой резни. Текла вода по каким-то специальным ручейкам, плавали в лужах отрубленные головы, лежали голые живые люди — каскадеры, при нулевой температуре! Я когда туда входил, поражался: «Офигенно!» Но они лежали час, два, день, неделю, две… Заказали какой-то кран в Венгрии, который стоил то ли семь, то ли пятнадцать тысяч долларов за смену. Он управлялся джойстиком, а камера шла прямо по телам. Снимали это долго, и Герману ничего не понравилось: оператора уволили с картины. Любого другого человека на свете этот материал бы устроил, но не Германа! Я улетел в Москву, чтобы попробовать поговорить с оператором Юрием Клименко. Никто не верил, что это удастся. Я встретился с ним в суши-баре — и через три дня привез его в Прагу, а через неделю он начал снимать кино и снял эту панораму. Без крана.
Читайте далее:
http://www.vedomosti...u#ixzz2scYmBJ8g
Войти
Регистрация
Одну из лучших вещей про экзистенциальный выбор, про динамику социума, написанную отличным языком ты методично объясняешь человеку, который книгу прочел в постпубертатном возрасте и не желает слушать никаких рациональных аргументов
Наверх
) это пойдет на пользу. 
