путь сердца

Иногда всего один или два немецких охранника конвоировали до четырехсот заключенных в лагеря уничтожения по безлюдной дороге. Без сомнения, четыреста человек могли справиться с такой охраной. Даже если кого-нибудь и убили бы при побеге, большая часть смогла бы присоединиться к партизанским группам. В самом худшем случае эти смертники хотя бы порадовались своей мести безо всякой для себя потери. большая часть таких заключенных были самоубийцами. Идти в газовую камеру - значило совершить самоубийство путем, не требующим энергии, обычно необходимой для выполнения такого решения. С точки зрения психологии, большинство заключенных в лагерях уничтожения совершали самоубийство, не сопротивляясь смерти
Многие были парализованы страхом не только из-за угрозы угодить в концентрационный лагерь, но также из-за своей неспособности принимать жизненно важные решения и действовать в соответствии с ними. А ведь речь шла не о самоуважении, а о самой жизни. Чем больше страх, тем сильнее необходимость действовать. Однако страх истощает.

Как отмечают многие исследователи, агрессор защищает себя большей частью от опасностей, источник которых в нем самом. Жертва же противостоит, в основном, окружению, спасается от преследования. Однако со временем зачастую защитные реакции и тех, и других начинают все более зависеть от внутренних причин, подчиняются внутренним импульсам, хотя люди продолжают думать, что причина только вовне. С этого момента действия обеих сторон приобретают общие черты.
*Например, и евреи, и эсэсовцы вели себя в каком-то смысле как параноики. И первые, и вторые считали людей из другой группы несдержанными, неинтеллигентными, даже садистами и сексуальными извращенцами, вообще представителями низшей расы. Они обвиняли друг друга в стремлении только к материальным благам и пренебрежении к идеалам, моральным и интеллектуальным ценностям. Вероятно, и у тех, и у других были основания так думать. Но странное подобие взглядов говорит о том, что обе группы пользовались аналогичными механизмами защиты. Более того, подход был настолько стереотипным, что мешал реалистичной оценке какого-либо члена другой группы, а значит и собственной ситуации. К несчастью, членам меньшинств, в моем примере - евреям, здравомыслие было куда нужнее.
Я не раз поражался нежеланию большинства узников лагеря принять тот факт, что враг состоит из индивидуальностей. Причем, заключенные имели достаточно близкий контакт со многими эсэсовцами, и вполне могли бы заметить большие различия между ними. Евреи понимали, что СС создала для себя бессмысленную стереотипную фигуру еврея, предполагая, что все они одинаковы. Зная, насколько неверна эта картина, они, однако, сами делали аналогичную ошибку, оценивая эсэсовца.
Почему же заключенные не принимали во внимание индивидуальные различия между эсэсовцами? Что мешало им, скажем, взять в расчет личность солдата? Можно ответить на эти вопросы, если вспомнить их ярость по поводу отсутствия у меня предварительной подготовки.
По-видимому, люди испытывали некоторое ощущение безопасности и эмоциональное облегчение от своих, пусть предвзятых, но более или менее разработанных планов. Но планы строились на предположении, что все офицеры СС реагируют одинаково. Любое же сомнение, нарушающее стереотип, вызывало страх. Казалось, что планы не будут иметь успеха, что придется встретиться с опасной ситуацией безоружным, в жалком состоянии страха и неизвестности.
Заключенные не хотели и не могли выдержать этот страх, поэтому они убеждали себя в том, что могут предвидеть реакцию эсэсовца и, следовательно, планировать свои действия. Настаивая на индивидуальности каждого эсэсовца, я угрожал иллюзии их безопасности. Ответом на угрозу и была их злобная реакция на мои слова.
выходит, когда СС причиняла им боль, заключенные были жертвами;
когда заключенные видели в действиях СС (офицер вытер ноги) заботу о себе - СС становилась спасителем
когда заключенные нападали на тех, кто пытался сбежать из концлагеря или организовать сопротивление - они сами становились преследователями.

Позвольте привести в качестве иллюстрации следующий пример. В 1938 году польский еврей убил фон Рата - немецкого атташе в Париже. Гестапо, воспользовавшись этим событием, усилило репрессии против евреев, в частности, появился приказ, запрещающий в концлагерях оказывать евреям медицинскую помощь во всех случаях, кроме производственных травм.
Почти каждый заключенный страдал от обморожений, которые часто приводили к гангрене, а затем и к ампутации. Чтобы избежать этого, нужно было обратиться в лазарет, допуск в который зависел от прихоти особого эсэсовца.
У входа заключенный объяснял характер своего заболевания этому эсэсовцу, который решал, лечить его или нет.
Я тоже был обморожен. Сначала я не пробовал добиваться медицинской помощи, зная, что другие заключенные-евреи получали оскорбления вместо лечения. В конце концов дела стали плохи, дальнейшее промедление могло привести к ампутации. Я решил попытаться.
Около лазарета я увидел довольно большую группу заключенных, в том числе и евреев с сильными обморожениями. Обсуждались главным образом шансы попасть в лазарет. Почти все евреи детально планировали свой разговор с эсэсовцем.
Кто-то хотел сделать акцент на своей службе в армии во время первой мировой войны, на полученных ранах и знаках отличия. Другие собирались продемонстрировать тяжесть обморожения или рассказать какую-нибудь небылицу.
Большинство, похоже, было убеждено, что эсэсовец не поймет их ухищрений.
Спросили и о моих планах. Не имея ничего определенного, я сказал, что буду действовать, исходя из того, как обойдется эсэсовец с другими заключенными-евреями с обморожениями, подобными моим. Я усомнился, правильно ли вообще следовать заранее составленному плану, ведь трудно предвидеть реакцию незнакомого человека.
Заключенные реагировали на мои слова так же, как и раньше в подобных случаях. Они стали настаивать на том, что все эсэсовцы похожи друг на друга - злобные и глупые. В соответствующих выражениях меня обругали за нежелание поделиться своим планом или воспользоваться чужим. Их злило, что я собирался встретить врага без подготовки.
Ни один из людей, стоявших впереди меня, не был допущен в лазарет. Чем больше заключенный упрашивал, тем раздраженнее и злее становился эсэсовец.
Проявления боли доставляли ему удовольствие, истории о предыдущих заслугах перед Германией раздражали. Он высокомерно заметил, что его евреи не проведут, и что прошло, к счастью, то время, когда евреи могли чего-либо добиться своими жалобами.
Когда подошла моя очередь, он рявкнул: "Единственная причина допуска евреев в лазарет - травма на работе, знаешь ли ты это?" Я ответил: "Да, я знаю правила, но не могу работать, пока мои руки покрыты омертвевшими тканями. Так как ножи нам иметь не полагается, я прошу их срезать". Я старался говорить сухо, избегая при этом заинтересованности или высокомерия.
Эсэсовец ответил: "Если это все, что ты хочешь, я сделаю сам". И он начал тянуть за гноящуюся кожу. Но она не отходила так легко, как он, вероятно, ожидал, и, в конце концов, он махнул мне, чтобы я зашел в лазарет.
Внутри он бросил на меня злорадный взгляд, втолкнул в комнату и велел заключенному-санитару обработать рану. Во время процедуры охранник пристально следил за мной, но я оказался в состоянии скрыть боль. Как только все было срезано, я собрался уходить. Эсэсовец удивился и спросил, почему я не жду дальнейшего лечения. Услышав мой ответ: "Я получил все, что просил", он велел санитару в виде исключения обработать мою руку. Когда я вышел, он позвал меня назад и выдал карточку, дающую право на посещение лазарета и лечение, минуя проверку на входе.