Айвазовский. Корова.

Открещусь сразу, чтобы кто чего не подумал - у нас обычная малахольная семья. Вот например, полдня носила выздоравливающего малыша в рюкзаке, а на тренировке отгребла 46 бассейнов, хочется принять позу бревна и сделать вид, что провожу время с детьми. В UNO мы играли перед плаванием, в Головоногов - днем, я достала SET и собралась устроить мозговой штурм. Как бы не так! Первым начал Алан - карты летели, словно листья в ветреную погоду. Потом подключились и остальные - и пофиг, что Милана гребла аж километр, скачет так, словно еще парочку бы одолела...))) Я поняла, что в интеллигентов поиграть не удастся, и смылась за компьютер, рассказать о корове.

Преподаватель Миланы - художник. Именно из тех, что не могут не рисовать. Если Милана на уроках украдкой читает книги, Александр Григорьевич втихаря рисовал, когда был школьником.
Преподаватель говорит, что рисовать 3 раза в неделю по 1.5 часа, как у них в кружке живописи - мало. Надо - много. Чтобы руку набить. На днях мы читали статью "Заполнить скетчбук за месяц" - и Милана теперь тоже рисует, когда скучно в школе. Чтобы тренироваться.
Ну а я, мать-марафонец, и швец, и жнец, и на дуде игрец, отлыниваю везти ребенка в музей Кастеева, а подсовываю толстенный том "Шедевры Русской Живописи", который почему-то вызывает интерес у Руслана, а не у семейного художника Миланы))))

Вот и сегодня Рус минут на 40 завис возле книги. Я вспомнила о Корове, про которую читаланедавно и бросилась рассматривать Айвазовского.
Ура! там есть такая картина!
Гип-гип-ура! - там есть и Корова!
что за Корова, спросите Вы?

"72-летний Айвазовский писал одну из своих лучших – и последних – картин. Достигнув на полотне наивысшего трагического напряжения в отображении борьбы за жизнь, престарелый художник решил, что перестарался: все, блин, в негативе…
В Русский музей я пошел по случаю двух свободных часов: между семинаром, где внушал юношеству разные небесспорные идеи (о том его честно предупреждая) и ужином в «Рюмочной № 1» – месте приятном и даже культовом, с тех в особенности пор, как мой дружище Андрей Анатолич там изволили под ансамбль петь «Когда весна придет – не знаю».
М-да, давненько я тут не был. Честно сказать, с того самого юношества, когда на каникулы прилетал в Ленинград по льготному билету с тремя целями: БДТ, Русский музей и рубашка-лапша. Но скрипит так же благородно истертый паркет.
И все так же с портрета Ореста Кипренского Карлом Альбрехтом смотрит на меня Кирилл Лавров
Я еще тогда заметил, что на старых портретах, если вглядеться, видишь нынешних питерцев. А, может, в лицах новых питерцев иногда проступают первоначальные слои краски; теперь в такой технике пишут редко.

В музее полно детей. Школьники – кто уныло, кто трепетно, – но ходят за пассионарными экскурсоводшами, кои сами есть художественные произведения особого типа. В их грунтовке может вдруг обозначиться нескладная жизнь, их кофты просты, а в дужках их старых пластиковых очков уже позеленела остевая проволока, но счастье быть рядом с Кипренским и Брюлловым заменяет этим благородным женщинам многое. Наведите на нее случайно вырвавшийся усталый, равнодушный взгляд в момент наивысшего накала ее речи («Карл Павлович, дети, изобразил здесь себя, и не страх, не паника на лице художника, он впитывает каждое мгновение, каждый отблеск величайшей трагедии») – испепелит не хуже, чем Везувий Помпеи.
– Мы, глядя на картину, словно слышим, что кричат эти гибнущие люди. Слышим ведь, да? Смеяться мы будем потом. Что, по-вашему, говорит вот эта женщина, дети?
Слышно, как стуча на стыках, порожняком по холодным рельсам детского сознания катятся догадки: что говорят люди, когда им на головы льется лава и падает пепел? Пипец? Трындец? Кабздец? Валим отсюда?
Смешливая девчонка в клетчатых штанах, шептавшая на ухо подруге свою очевидно малопристойную для музея версию, принимает поддельно монашеский вид. Школьники напряженно вглядываются в полотно, молчат и парятся.
– Ну? – в подмалевке экскурсовода начинает проступать штурмбанфюрер.
– Помогите? – робко произносит кто-то.
– Н-не-е-ет! – и лицо женщины искажается на манер древнегреческой маски трагедии. – Думаем, дети.
Наступает придавленно гомонливая музейная тишина. Пошел напряг. Слышно, как стуча на стыках, порожняком по холодным рельсам детского сознания катятся догадки: что говорят люди, когда им на головы льется лава и падает пепел? Пипец? Трындец? Кабздец? Валим отсюда?
– Беги!? – доходит, кстати, все до той же клетчатой.
– Да! Да! – и лицо музейной женщины озаряется подлинным счастьем, словно эта секунда просветления в юношестве оправдала всю ее жизнь. – Конечно, перед нами пример материнского самопожертвования, когда она, понимая, что не сможет идти, предлагает сыну покинуть ее, спастись самому!
Она привычным жестом ломает пальцы, и я вижу, что на них нет колец. Вижу вот зачем-то – и ничего не могу с этим поделать.
Школьники записывают что-то в блокноты: им, видно, еще отвечать про это на уроке. Заглядываю через плечо веселой девчонки в клетчатых штанах и шитой китайским серебром болоньевой куртке: «Мать гаварит сыну беги».
Ну, почти правильно.

Детишки помладше сидят на полу, слушают другую удивительную женщину, которая трактует картину Айвазовского «Волна». Она висит рядом с «Девятым валом». И хотя она раза в полтора больше, поскольку полотно на 90 процентов заполнено тончайшими серо-зелеными оттенками штормовой воды, пены и неба, не столь запоминается. Я вот про нее начисто забыл. А зря!

– Перед нами картина морской катастрофы, – рассказывала экскурсовод. – В пучине гибнет парусный корабль. И вы видите, как малы людские силы, как они тщетны по сравнению с мощью разбушевавшейся природы.
Вообще, да. Это видно. И детишки, и я, проникнувшись, смотрим даже слегка испуганно, потому что Айвазовский – великий реалист, и волна просто хлещет через раму.
– Так, – оглядывая группу, пугается вдруг и экскурсовод, но по другому поводу. – А где этот ваш непоседа, чернявенький? Который спрашивал, почему тети... м-м, не одеты?
– Он в соседнем зале, – ответил самый спокойный мальчик с чубчиком, сильно напоминающим советский полубокс, тоже смутно на кого-то похожий. – Где за тетей подглядывают два старикана.
Экскурсовод обреченно вздохнула (видимо, «Сусанна и старцы») и продолжила:
– Но давайте повнимательнее вглядимся вот в эту картину. Видите серенькое пятнышко? Да. Вот это. Что вы видите?
Вот в данном случае я не видел ничегошеньки, кроме пятнышка, хотя щурился и пялил очки. Но питерские детишки, хотя были сплошь бледноваты (или это от картины шел этот зеленоватый отсвет), были юны, здоровы и обладали острым зрением.
– Это голова, – робко сказала тоненькая большеглазая девочка с косичками венчиком.
– Правильно, – подбодрила экскурсовод, и девочка улыбнулась счастливо. – А приглядитесь: с чем голова?
Убей, я ничего не видел.
– С рогами! Голова с рогами! – разглядел кто-то, и все подтвердили: – Точно, с рогами!
Тетушка приближала группу к торжеству умело:
– И кто это у нас с рогами?
– Черт! – выпалила девочка с косичками, ободренная своим предыдущим успехом. Но бомба в одну воронку дважды не падает.
– Н-не-е-ет! – протянула экскурсоводша, и я подумал, что их, видимо, специально обучают такому специфическому, душераздирающему разочарованию в голосе.
– Это корова, – сказал полубокс.
– Именно так! Прошу заметить, какое внимание Айвазовский уделял деталям! Казалось бы: нарисуй бурное море, людей, пытающихся спастись на обломках судна, – и все. Достаточно. Но Айвазовский рисует корову. Что, по-вашему, здесь делает корова?
– Она тонет, – спокойно сказал полубокс, и я вдруг понял, на кого он похож.
– Это понятно, – подтвердила женщина- экскурсовод. – Но откуда здесь корова? Кто угадает?
Произошел очередной напряг, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не чернявенький мальчик, который, оказывается, уже давно вернулся из соседнего зала и стоял у нас за спинами, наблюдая всю дискуссию.
– Это пища, я так думаю, – сказал мальчик. – Они ее кушать собирались, но не успели. Там еще барашки были, может, свинки. Куры. Но они уже утонули.
Девочка с косичками посмотрела на него долгим взглядом.
– Правильно, консервов-то не было, – подытожил чубчик.
Экскурсовод выглядела несколько смущенной:
– Э... да, путешественники прошлого часто брали с собой домашних животных. Корова обеспечивала путешественников молоком, м-да...
Дети молчали.
– И Айвазовский, будучи реалистом, отметил это на своем полотне. Но открывается эта деталь лишь внимательному глазу. Итак, дети: что же мы с вами только что изучили?
– Смерть коровы, – сказала девочка строго и потрясенно.
– Нет, я имею в виду тему занятия, – чуть сконфуженно пояснила экскурсовод и погладила девочку по голове. – Мы изучили морской пейзаж на примере великого русского художника Ивана Константиновича Айвазовского.
И они пошли одеваться.

А я ходил по залам, нашел еще Алексея Баталова, Бруно Фрейндлиха, и все думал про корову, про Помпеи, про питерские архетипы. А потом полез в Интернет, чтобы узнать, один ли я такой невежда, ничего про корову не знал? Оказалось, нет. Хотя корова замечена, но не многими. Зато Интернет имеет свою, перепахавшую меня, версию появления животного в пучине.
Выглядит история, по предположению некоторых интернет-пользователей, примерно так: 72-летний маринист Айвазовский писал одну из своих лучших – и последних – картин. Во всяком случае, это поздний Айвазовский. Достигнув на полотне наивысшего трагического напряжения в отображении борьбы за жизнь (в Сети это еще называют борьбой бобра с ослом), престарелый художник решил, что перестарался: все, блин, в негативе. Че я, Брюллов, что ли? И он, чтобы снять напряжение, пририсовал корову. Разрядил обстановку. Разбавил чернушку. А что, прикольно: корова плывет.
Так и вижу: рисовал старик Айвазовский, сжимая кисти в руках, перекошенных артритом... так, рога подлиннее... смеялся до слез. Теперь хорошо, не напряжно.
С тех пор незримо для многих плывет его корова по залам Русского музея, и кажется, дети, что корова нам что-то говорит. Му?
Н-не-е-ет! "

а вы, друзья, нашли ее?...)))