Войти
Регистрация
0
Magister q4.
- Когда я лежал в больнице, - говорил Саб Джиму, - я пытался хоть как-то сохранить здравый смысл, считая цветочки на обоях. Они были разные: розовые, красные, синие, желтые, зеленые – короче, всех цветов радуги и еще. И я, лежа под капельницей, считал цветочки. Раз, два, три, четыре и так бесконечно. Хотя, на самом деле, может быть, их было бесконечно много.
- И что потом? – спросил Джим.
- Потом… пришел доктор и сказал, что стены белые, и на них нет обоев.
- Виргиния, у тебя нежные руки… я тебя хочу… жутко хочу, и это правда. Ведь лучше один раз сказать, чем молчать вечность. И… я люблю тебя.
- Знаешь, Гон, у Тютчева есть прекрасные стихи:
«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется…»
И это действительно так. И сейчас лучше сделать так, чтобы твои слова отозвались лишь эхом.
- Наверное, но язык дан человеку, чтобы говорить, а не молчать. Также, и уши, чтобы слышать. И глаза, чтобы видеть. Давай не будем устраивать глобальный шекспировский театр, потому что плевать на то, какой ты себя хочешь показать. И мне плевать, каким ты видишь меня. Я сказал то, что думаю и чувствую.
- Но не всегда это разумно.
- Все мы когда-нибудь уйдем,
Сегодня-завтра – наплевать.
Здесь дом – тюрьма. Тюрьма здесь – дом.
И в красных пятнах тут кровать.
Ты играла в игру,
Собирая в кулак
Все победы твои и ничьи.
Золотистая тушь
И коричневый лак
После смерти станут ничьи.
Будет некому брать
Твои губы в свой рот,
И никто не полюбит тебя.
Пусть он туп как овца,
Я - моральный урод,
Надоела мне вся беготня.
Зеркало. Только что побрился.
Где-то ближе к уху вылез прыщ.
Где-то ближе к сердцу страх пробился.
А за окном лишь темнота да тишь.
В усталой памяти она,
Температуру надо сбить.
Я подумал: "Точно, хана".
Открыл глаза и вернулся в быть.
Смотрю в небо, пытаясь согреться,
А голове тук-тук, тук-тук, тук-тук.
А это сердца
Стук.
Ты улыбаешься, верное средство -
Развеять чувств последних прах.
Удары сердца -
В пах.
Куч почесал свой нос и сказал:
- Знаешь, когда–то один интересный человек назвал двадцатый век эпохой садоромантизма, потом не менее интересный человек назвал начало двадцать первого века эпохой романомазохизма. А ныне же у нас эпоха чего?
- Как мне кажется, для наших дней больше подходит определение «пессимистичный стеб», - ответил его учитель, почесав небритой десницей себе нос. – При этом абсолютно добровольно человек движется к каким-то ужасным вещам, чувствуя приближающийся коллапс, который ничего хорошего не предвещает. И в то же время этот человек с улыбкой иронизирует над всем этим, он смеется, говорит серьезные вещи с улыбкой, а когда пытается сострить, его лицо выражает грусть за весь земной шар, глобальные переживания, либо его лицо просто превращается в камень. И такое состояние охватывает поголовно всех людей.
- А мне кажется, что это нормально. Ведь несмотря на то, что нас в конце жизни ждет смерть, мы же живем. А твой так называемый «пессимистичный стеб» ни что иное, как проекция всей этой глобальности в жизни конкретного человека или людей. Потому, мне кажется, это определение не совсем точно.
- Хорошо, а какое определение можешь дать ты?
- Его уже дал один популярный писатель в интервью по Первому Каналу. Я записал, потому мы можем посмотреть.
- Давай.
ИНТЕРВЬЮ Ф.И. Покобец Первому Каналу.
Минаев (с надписью на футболке “What is Mean I.F.?”): Здравствуйте все. Я как-то проходил мимо Арбата, и встретил там спящего на скамейке популярного писателя Федора Покобец. На просьбу дать интервью он забрал у меня футболку с надписью “Who the F**K D&G?” сказав, что его старший брат носил такую футболку за два года до меня во время сбора зимнего урожая свеклы, а в ответ подарил эту прекрасную футболку, за что я ему глубоко благодарен. Итак, Федор, откуда такое сочетание имени и фамилии, не говоря уже об отчестве?
Покобец: Знаешь, изначально у меня была страшная фамилия, и не менее страшное имя. Меня звали Теодор Горобиц. И, зная о некоторых антисемитских настроениях в новых литературных кругах, я решил взять себе русское имя, и не менее русскую фамилию. Так я стал Федором Покобец.
Минаев: Понятно… Но давай перейдем собственно к твоему творчеству. Тираж твоей последней книги «Богомол» побил все рекорды. Знаешь, я читал эту книжку. Она сплошь пропитана духом атеизма и отрицания, так откуда такое название.
Покобец: А откуда все эти Духлесы и прочие тухлости?
Минаев: Отсутствие духа… ведь это болезнь современного человека.
Покобец: Болезнь современного человека – отсутствие мозгов. Это я тебе, как человек с неоконченным педагогическим, говорю.
Минаев: А все-таки почему «Богомол»?
Покобец: Потому что прежде, чем твердо решить о своей религиозной позиции, нужно впустить в себя Бога и тщательно его перемолоть. Если от него что-то остается, то Господь навеки остается в сердце. Если же нет, то так рождается очередной богоненавистник.
Минаев: А как ты относишься к Богу?
Покобец: Повторю каламбур Майка: «Я к нему никак не отношусь».
Минаев: Как дальнейшие творческие планы?
Покобец: Пишу книгу повестей с рабочим названием «Превратности большой любви».
Минаев: Отдает запашком пошлых стихов Соловьева.
Покобец: Соловьев??? Это, кажется, друг Дружникова???
Минаев: В определенных кругах ходит такой слух, но определенно Дружников до такого не опустится.
Покобец: И Соловьев до такого не поднимется. Только мне доподлинно известно, что под псевдонимом Соловьева пишет Северов.
Минаев: Невероятно! Вы поразили меня до глубины души. Ведь Северов – рафинированный интеллигент, и, по-моему, он на такое неспособен.
Покобец: Как будто рафинированные интеллигенты не люди. Им также не чужды слабости и недостатки обычных людей, и порой они тоже хотят нажраться в стельку, попеть матерные частушки и лечь под бочок к какой-нибудь не особо порядочной особе женского пола.
Минаев: Как мы, например?
Покобец: Как мы, например.
Минаев: Но мы отвлеклись. Если рабочий проект – это не philos vulgaris, тогда что там будет.
Покобец: Каждая эпоха чем-то выражается, в каждой эпохе есть люди, которые эту эпоху олицетворяют, и есть люди, которые, напротив, ярые антагонисты этой эпохи. Они стараются что-то изменить, хотя бы на микрометр и у некоторых это получается. Вот возьмем того же Дружникова. Он живет в своей мини-эпохе, разглядывая фаллические символы на помойке и ища Бога между ног. Либо эти… Неволя, Гулагин и другие… ведь они влюбили в себя кучу людей, от мала до велика, и в то же время породили вульгарное отношение к человеческим и культурным ценностям. Это тоже их мини-эпоха, где есть сука-ласка, говно и сра-а-а-ать, и это действительно становится как говно – если попал, то долго отмываться потом придется. Наш всеми любимый президент Кромлех также в своей мини-эпохе, где есть место деньгам, государственным тайнам, политике, но вот уже несколько лет его сердце пусто для других женщин, кроме его усопшей жены. И это бы было нормально лет эдак N-сот назад, но сейчас, когда сексуальная революция подается людям, как кофе по утрам в постель, это вызывает странные эмоции. Но все, что я сейчас сказал – это полная чушь, если посмотреть на это все глазами трезвыми и без ощущения того, что ты сам являешься частью этого всего. Так вот, на самом же деле все это результат чрезмерной закомплексованности наших людей, и чем более выражен комплекс, тем более он выплескивается наружу в виде всей этой буффонады грусти и иронии. Так что мое новое творчество о новой эпохе – эпохе комплексов, которые внутри, но в то же время они снаружи.
Минаев: Очень интересно будет почитать, хотя я не читал ни одной твоей неинтересной вещи.
Покобец: Тебе повезло.
Минаев: К сожалению, наше эфирное время подходит к концу, и нам придется попрощаться. Спасибо тебе за интересную беседу. Надеюсь, еще встретимся и обсудим превратности больной любви?
Покобец: Обязательно, ведь я только начал.
И Куч проснулся… Наверное, это был сон.
- Когда я лежал в больнице, - говорил Саб Джиму, - я пытался хоть как-то сохранить здравый смысл, считая цветочки на обоях. Они были разные: розовые, красные, синие, желтые, зеленые – короче, всех цветов радуги и еще. И я, лежа под капельницей, считал цветочки. Раз, два, три, четыре и так бесконечно. Хотя, на самом деле, может быть, их было бесконечно много.
- И что потом? – спросил Джим.
- Потом… пришел доктор и сказал, что стены белые, и на них нет обоев.
- Виргиния, у тебя нежные руки… я тебя хочу… жутко хочу, и это правда. Ведь лучше один раз сказать, чем молчать вечность. И… я люблю тебя.
- Знаешь, Гон, у Тютчева есть прекрасные стихи:
«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется…»
И это действительно так. И сейчас лучше сделать так, чтобы твои слова отозвались лишь эхом.
- Наверное, но язык дан человеку, чтобы говорить, а не молчать. Также, и уши, чтобы слышать. И глаза, чтобы видеть. Давай не будем устраивать глобальный шекспировский театр, потому что плевать на то, какой ты себя хочешь показать. И мне плевать, каким ты видишь меня. Я сказал то, что думаю и чувствую.
- Но не всегда это разумно.
- Все мы когда-нибудь уйдем,
Сегодня-завтра – наплевать.
Здесь дом – тюрьма. Тюрьма здесь – дом.
И в красных пятнах тут кровать.
Ты играла в игру,
Собирая в кулак
Все победы твои и ничьи.
Золотистая тушь
И коричневый лак
После смерти станут ничьи.
Будет некому брать
Твои губы в свой рот,
И никто не полюбит тебя.
Пусть он туп как овца,
Я - моральный урод,
Надоела мне вся беготня.
Зеркало. Только что побрился.
Где-то ближе к уху вылез прыщ.
Где-то ближе к сердцу страх пробился.
А за окном лишь темнота да тишь.
В усталой памяти она,
Температуру надо сбить.
Я подумал: "Точно, хана".
Открыл глаза и вернулся в быть.
Смотрю в небо, пытаясь согреться,
А голове тук-тук, тук-тук, тук-тук.
А это сердца
Стук.
Ты улыбаешься, верное средство -
Развеять чувств последних прах.
Удары сердца -
В пах.
Куч почесал свой нос и сказал:
- Знаешь, когда–то один интересный человек назвал двадцатый век эпохой садоромантизма, потом не менее интересный человек назвал начало двадцать первого века эпохой романомазохизма. А ныне же у нас эпоха чего?
- Как мне кажется, для наших дней больше подходит определение «пессимистичный стеб», - ответил его учитель, почесав небритой десницей себе нос. – При этом абсолютно добровольно человек движется к каким-то ужасным вещам, чувствуя приближающийся коллапс, который ничего хорошего не предвещает. И в то же время этот человек с улыбкой иронизирует над всем этим, он смеется, говорит серьезные вещи с улыбкой, а когда пытается сострить, его лицо выражает грусть за весь земной шар, глобальные переживания, либо его лицо просто превращается в камень. И такое состояние охватывает поголовно всех людей.
- А мне кажется, что это нормально. Ведь несмотря на то, что нас в конце жизни ждет смерть, мы же живем. А твой так называемый «пессимистичный стеб» ни что иное, как проекция всей этой глобальности в жизни конкретного человека или людей. Потому, мне кажется, это определение не совсем точно.
- Хорошо, а какое определение можешь дать ты?
- Его уже дал один популярный писатель в интервью по Первому Каналу. Я записал, потому мы можем посмотреть.
- Давай.
ИНТЕРВЬЮ Ф.И. Покобец Первому Каналу.
Минаев (с надписью на футболке “What is Mean I.F.?”): Здравствуйте все. Я как-то проходил мимо Арбата, и встретил там спящего на скамейке популярного писателя Федора Покобец. На просьбу дать интервью он забрал у меня футболку с надписью “Who the F**K D&G?” сказав, что его старший брат носил такую футболку за два года до меня во время сбора зимнего урожая свеклы, а в ответ подарил эту прекрасную футболку, за что я ему глубоко благодарен. Итак, Федор, откуда такое сочетание имени и фамилии, не говоря уже об отчестве?
Покобец: Знаешь, изначально у меня была страшная фамилия, и не менее страшное имя. Меня звали Теодор Горобиц. И, зная о некоторых антисемитских настроениях в новых литературных кругах, я решил взять себе русское имя, и не менее русскую фамилию. Так я стал Федором Покобец.
Минаев: Понятно… Но давай перейдем собственно к твоему творчеству. Тираж твоей последней книги «Богомол» побил все рекорды. Знаешь, я читал эту книжку. Она сплошь пропитана духом атеизма и отрицания, так откуда такое название.
Покобец: А откуда все эти Духлесы и прочие тухлости?
Минаев: Отсутствие духа… ведь это болезнь современного человека.
Покобец: Болезнь современного человека – отсутствие мозгов. Это я тебе, как человек с неоконченным педагогическим, говорю.
Минаев: А все-таки почему «Богомол»?
Покобец: Потому что прежде, чем твердо решить о своей религиозной позиции, нужно впустить в себя Бога и тщательно его перемолоть. Если от него что-то остается, то Господь навеки остается в сердце. Если же нет, то так рождается очередной богоненавистник.
Минаев: А как ты относишься к Богу?
Покобец: Повторю каламбур Майка: «Я к нему никак не отношусь».
Минаев: Как дальнейшие творческие планы?
Покобец: Пишу книгу повестей с рабочим названием «Превратности большой любви».
Минаев: Отдает запашком пошлых стихов Соловьева.
Покобец: Соловьев??? Это, кажется, друг Дружникова???
Минаев: В определенных кругах ходит такой слух, но определенно Дружников до такого не опустится.
Покобец: И Соловьев до такого не поднимется. Только мне доподлинно известно, что под псевдонимом Соловьева пишет Северов.
Минаев: Невероятно! Вы поразили меня до глубины души. Ведь Северов – рафинированный интеллигент, и, по-моему, он на такое неспособен.
Покобец: Как будто рафинированные интеллигенты не люди. Им также не чужды слабости и недостатки обычных людей, и порой они тоже хотят нажраться в стельку, попеть матерные частушки и лечь под бочок к какой-нибудь не особо порядочной особе женского пола.
Минаев: Как мы, например?
Покобец: Как мы, например.
Минаев: Но мы отвлеклись. Если рабочий проект – это не philos vulgaris, тогда что там будет.
Покобец: Каждая эпоха чем-то выражается, в каждой эпохе есть люди, которые эту эпоху олицетворяют, и есть люди, которые, напротив, ярые антагонисты этой эпохи. Они стараются что-то изменить, хотя бы на микрометр и у некоторых это получается. Вот возьмем того же Дружникова. Он живет в своей мини-эпохе, разглядывая фаллические символы на помойке и ища Бога между ног. Либо эти… Неволя, Гулагин и другие… ведь они влюбили в себя кучу людей, от мала до велика, и в то же время породили вульгарное отношение к человеческим и культурным ценностям. Это тоже их мини-эпоха, где есть сука-ласка, говно и сра-а-а-ать, и это действительно становится как говно – если попал, то долго отмываться потом придется. Наш всеми любимый президент Кромлех также в своей мини-эпохе, где есть место деньгам, государственным тайнам, политике, но вот уже несколько лет его сердце пусто для других женщин, кроме его усопшей жены. И это бы было нормально лет эдак N-сот назад, но сейчас, когда сексуальная революция подается людям, как кофе по утрам в постель, это вызывает странные эмоции. Но все, что я сейчас сказал – это полная чушь, если посмотреть на это все глазами трезвыми и без ощущения того, что ты сам являешься частью этого всего. Так вот, на самом же деле все это результат чрезмерной закомплексованности наших людей, и чем более выражен комплекс, тем более он выплескивается наружу в виде всей этой буффонады грусти и иронии. Так что мое новое творчество о новой эпохе – эпохе комплексов, которые внутри, но в то же время они снаружи.
Минаев: Очень интересно будет почитать, хотя я не читал ни одной твоей неинтересной вещи.
Покобец: Тебе повезло.
Минаев: К сожалению, наше эфирное время подходит к концу, и нам придется попрощаться. Спасибо тебе за интересную беседу. Надеюсь, еще встретимся и обсудим превратности больной любви?
Покобец: Обязательно, ведь я только начал.
И Куч проснулся… Наверное, это был сон.
