Есть определенный тип мужчин, сталкиваясь с которыми мое нежное, чуткое, русалочье сердце, слепо подчиняясь какой-то неведомой силе, замирает, и, то ли от призрачной влаги подступающих слез, то ли от непреодолимого желания быть покоренной (защищенной, подвластной этой грозной, необузданной силе) начинает отчаянно трепетать и робко, едва уловимо для лихорадочно перебирающего тонкими растерянными пальцами нить реальности рассудка, произносит: "Чудовище..."
В этом "чудовище" переплетается все – от настойчивой мужественности, хищной самовлюбленности, пронзительной силы до трепетной благородной кисти и сладкого запаха пота, от которого почему-то бросает в дрожь. Это "чудовище" являет собой - по эфемерной русалочьей прихоти - эталон того, каким должен быть мужчина. А из чего состоит этот эталон, объяснить до жути просто и совершенно невозможно. Просто так случается, что непременно чувствуешь в нем мужчину, которому непременно желаешь покориться и непременно желаешь спрятать это первобытное желание в аромат утонченной, современной, молодой женщины, которая " да нет, я такая, я все могу, я все сама".
Моих чудовищ в моей жизни было двое. Всего двое.
О первом я говорить не могу. Просто нет слов, слов, как таковых – непроглядная мгла, за которую жутко даже заглянуть.
Но если все же попытаться как-то облачить в слова то мучительное время, получится что-то очень корявое, несуразное и наверняка жутко непристойное, вроде как "я не знала что делать, мои трусики всегда были мокрые" или "иногда была бы стать его рабой - счастлива" или "замираю в его присутствии". Далее цепочкой выстраиваются неопределенные влажные очертания тех моих безвременных переживаний, которые можно определить в эту реальность как - слезы, простыть от влюбленности, его запах, когда он после душа, летний зной, запах табака, слезы, мучительное желание - и все, - это и есть все, что удается выжать, удержать; а слова, искажаясь, трепеща и принимая невероятные позы совершенно перестают мне подчиняться и пускаются в дикий доисторичеких времен танец, то показывая мне фигу, то истерически хохоча. Как какая –то неведомая сила, похожая на затмение солнца, на воскрешение из гробниц, что-то невероятное и случающееся раз в столетия или только в фантастических приключениях, стоит невыразимой преградой между мною и этими воспоминаниями, которые даже воспоминаниями назвать-то трудно – просто пробел в памяти, от которого еле уловимой музыкой доносятся лишь дивный аромат его имени и настороженная пылкость его взгляда. И, как это ни странно, все это сопровождает моя недвижная невесомая покорность, принимающая все, все, даже неумение это выразить. Как глупо.
А потом, через некоторое время, когда я была уже достаточно вооруженной и наученной первым опытом появления в жизни "чудовищ," я встретила "чудовище" номер два. Он был более остепененным и ответственным, и только его большое тело и некая брутальная вспыльчивость, которая сопровождала иногда мои до жути идиотские высказывания, говорили о той непреклонной силе, которая в нем скрывалась. Его обаяние входило в меня размеренно и постепенно, будто приноравливаясь к моему внутреннему устройству и нежелая чем-то потревожить его, и только когда я оказалось во власти его цепких, жгучих объятий ровно настолько, что мне уже было не выбраться, он будто расправил плечи, небрежно повел рукой и явил свою истинную суть – лик грозного, но трогательно нежного "чудовища".
Ах, кто бы знал ... как мне хотелось от него детей... Тут нужно непременно сладко замереть и замереть сладко снова, чтобы не дать ускользнуть чему-то удивительному, мягкому и нежному, чему-то, от чего так щемит в груди и от чего становится сразу и навсегда понятным все то, что было так дико и вразброс, будто подчиняясь каким -то вечным и назыблемым законам вселенной выстраивается полная и верная картина бытия.
Отчего же так, мне иногда кажется, что ничего не нужно только замуж за "чудовища" и много много маленьких детишек... А я все бегу, бегу...бегу...
В этом "чудовище" переплетается все – от настойчивой мужественности, хищной самовлюбленности, пронзительной силы до трепетной благородной кисти и сладкого запаха пота, от которого почему-то бросает в дрожь. Это "чудовище" являет собой - по эфемерной русалочьей прихоти - эталон того, каким должен быть мужчина. А из чего состоит этот эталон, объяснить до жути просто и совершенно невозможно. Просто так случается, что непременно чувствуешь в нем мужчину, которому непременно желаешь покориться и непременно желаешь спрятать это первобытное желание в аромат утонченной, современной, молодой женщины, которая " да нет, я такая, я все могу, я все сама".
Моих чудовищ в моей жизни было двое. Всего двое.
О первом я говорить не могу. Просто нет слов, слов, как таковых – непроглядная мгла, за которую жутко даже заглянуть.
Но если все же попытаться как-то облачить в слова то мучительное время, получится что-то очень корявое, несуразное и наверняка жутко непристойное, вроде как "я не знала что делать, мои трусики всегда были мокрые" или "иногда была бы стать его рабой - счастлива" или "замираю в его присутствии". Далее цепочкой выстраиваются неопределенные влажные очертания тех моих безвременных переживаний, которые можно определить в эту реальность как - слезы, простыть от влюбленности, его запах, когда он после душа, летний зной, запах табака, слезы, мучительное желание - и все, - это и есть все, что удается выжать, удержать; а слова, искажаясь, трепеща и принимая невероятные позы совершенно перестают мне подчиняться и пускаются в дикий доисторичеких времен танец, то показывая мне фигу, то истерически хохоча. Как какая –то неведомая сила, похожая на затмение солнца, на воскрешение из гробниц, что-то невероятное и случающееся раз в столетия или только в фантастических приключениях, стоит невыразимой преградой между мною и этими воспоминаниями, которые даже воспоминаниями назвать-то трудно – просто пробел в памяти, от которого еле уловимой музыкой доносятся лишь дивный аромат его имени и настороженная пылкость его взгляда. И, как это ни странно, все это сопровождает моя недвижная невесомая покорность, принимающая все, все, даже неумение это выразить. Как глупо.
А потом, через некоторое время, когда я была уже достаточно вооруженной и наученной первым опытом появления в жизни "чудовищ," я встретила "чудовище" номер два. Он был более остепененным и ответственным, и только его большое тело и некая брутальная вспыльчивость, которая сопровождала иногда мои до жути идиотские высказывания, говорили о той непреклонной силе, которая в нем скрывалась. Его обаяние входило в меня размеренно и постепенно, будто приноравливаясь к моему внутреннему устройству и нежелая чем-то потревожить его, и только когда я оказалось во власти его цепких, жгучих объятий ровно настолько, что мне уже было не выбраться, он будто расправил плечи, небрежно повел рукой и явил свою истинную суть – лик грозного, но трогательно нежного "чудовища".
Ах, кто бы знал ... как мне хотелось от него детей... Тут нужно непременно сладко замереть и замереть сладко снова, чтобы не дать ускользнуть чему-то удивительному, мягкому и нежному, чему-то, от чего так щемит в груди и от чего становится сразу и навсегда понятным все то, что было так дико и вразброс, будто подчиняясь каким -то вечным и назыблемым законам вселенной выстраивается полная и верная картина бытия.
Отчего же так, мне иногда кажется, что ничего не нужно только замуж за "чудовища" и много много маленьких детишек... А я все бегу, бегу...бегу...