Дубук имел дюжий рост, изрядные плечи и квадратную голову с оловянными гляделками душегуба - образцовый забойщик с плаката мясного цеха. Древнеримский легионер из варваров, разжалованный за пьяное буйство в гладиаторы. Он совершенно не выговаривал «р», а в моей фамилии этот звук повторяется дважды. На строевой он с отвращением визжал мне вслед: «Йейих! Выше ногу, Йейих!». Я подозревал, что он решил замудохать меня насмерть, но относился к этому замыслу не без сочувствия. Ставшее вдруг очевидным телесное ничтожество выглядело омерзительным: бестолковые руки, неспособные ловко намотать портянку, несчастные бледные ноги, напрочь сварившиеся в самоварной трубе сапога, жалкие ступни, покрытые струпьями зверских потертостей, срамные лазаретные тапочки, в которых полагалось ковылять за едким и душным хвостом рубящей плац роты. Ибо «не помогут никакие одеколоны, ежели идешь позади колонны»…
Вымученная изысканность собственной фамилии казалась чудовищно неуместной, безвкусно комичной, и когда грамотные замполиты снисходительно интересовались, не родственник ли, - я скупо, но твердо уходил в полный отказ. То ли дело – Дубук! Имя крепкое, прочное, несокрушимое, как нетленная домовина купца-богатея, как Ноев Ковчег, сработанный из дуба и бука. Несчастный Кудайбергенов, мой сосед по койке, плоскостопый, тощий, меченный оспой, при виде Дубука обмирал, как перед злым дэвом из арабской сказки. «Я от него боюсь», - шелестел он заиндевевшими губами.
Приехала московская комиссия, устроила строевой смотр. Вдоль шеренги задроченных карантином бойцов деликатными шажками двигался штатского вида полковник в золоченых очках и уютным животиком. Он остановился у застывшего в столбняке Кудайбергенова, матерински вздохнул и кротко поинтересовался у товарища солдата, кто у него командир отделения? Кудайбергенов предсмертно всхлипнул и рваным фальцетом выпалил: ефрейтор Дубук! Полковник ласково удовлетворился ответом, но продолжил: а командир взвода? Но Кудайбергенов не ведал разнообразия. Имя взводного, ротного, батальонного и полкового командира звучало у него одинаково. Растерявшийся полковник взбирался все выше и выше по лестнице воинских должностей и узнав, что министром обороны СССР также является ефрейтор Дубук, покрывшись камуфляжными пятнами гнева, озабоченно засеменил в сторону штаба. Оценку нам поставили хреновую, командир части схлопотал выговор, а с Дубука сорвали последнюю лычку и отправили на «дембельскую работу», строить новую котельную, где он вскоре подрался с каким-то штатским прорабом, сломал ему челюсть и, едва избежав дисбата, кое-как уволился в запас. «Где он, что с ним? Может быть, он в тюряге мается…». Кудайбергенов вспоминал Дубука с неожиданным умилением. Нового командира отделения, угреватого, шепелявого, доброго и дряблого, он не уважал и даже пытался ему дерзить.
Эту нелепость я почему-то вспомнил, слушая историю, которую четыре года назад поведал мне в телеинтервью Нил Буш, родной брат нынешнего американского президента. Вот она. «Джорджу на рождение подарили духовое ружье, он был счастлив. Собрал всю малышню и объявил: я теперь шериф, а вы ублюдки. Я буду стоять в конце коридора и считать до десяти. За это время вы должны ползком удрать на улицу. Кто не успеет, тот получит пулю. Камон! Мы бросились на пол, а он стал считать: раз-два-три… Никто не хотел пулю, поэтому все поползли быстро, как ошпаренные тараканы. Джордж это увидел и ускорил счет: тричетырепятьшестьсемьвосемьдевять – огонь! Выстрелил и попал мне в задницу. Ах, если бы Саддам знал эту историю, он не стал бы воевать с Джорджем!».
Я хорошо представляю себе Саддама Хусейна сержантом нашей части, где командовал незабвенный ефрейтор Дубук. Они бы подружились. Здоровые, крепкие, наглые парни, жестокие и опасные самцы, звероподобные особи, созданные для мордобоя, блуда, куража, гульбы и пальбы. Вот такие с гиканьем и свистом тащат телегу истории то в гору, то под гору, скаля свои сахарные клыки, знающие вкус горячей крови. Буш не может быть в этой упряжке, он побоится к ней даже подойти, потому что случайно лягнут насмерть в пах и не заметят, что это там за комочек заверещал, испуская душок. Буш не может стоять в одной шеренге с Кудайбергеновым, - ему подобными уж какое тысячелетие подряд мостят ту самую дорогу, где мчится сумасшедшая телега, ибо кость в бушевских ножках хрупкая, куриная, лопающаяся повдоль на острые, как швейные иглы, осколки. Его нет даже в моей инвалидной команде юношей с нежными стопами, пробитыми постыдными стигматами потертостей, ибо не нашивал он солдатской обувки, оставшись навек в великоватых, но уютных папиных кроссовках.
Его вообще нет на плацу. Пакостливый мальчишка прячется в обоссанных кустах за войсковым забором, сквозь щели которого целится из своего «Монтекристо». Теперь вешайтесь, ублюдки, бормочет он и начинает свой хитрый счет: раз-два-три…
А Дубук все наяривает: выш-ше ногу! Раз! Раз! Раз-два-три!
История про Буша с ружьем - просто блеск!
Но вот метафору с ножками Буша я не очень поняла, если честно. По-моему, они здесь "не клеются", если говорить языком телевизионного монтажа .