Войти
Регистрация
0
Арсений Гулыга "В гостях у Эрнста Буша" (1974)
Цитата по: Журнал "Звезда", 1974 № 7, ЗАМЕТКИ ПИСАТЕЛЯ. Арсений ГУЛЫГА. В гостях у Эрнста Буша.– Стр. 182-188.
Арсений Гулыга – в 1945-1948 годах «Референт по театрам Управления военного коменданта города Берлин».
В статье известный советский германист А. Г. Гулыга рассказывает о своей поездке в ГДР в 1971 году.
"
В ГОСТЯХ У ЭРНСТА БУША
Арсений Гулыга
Ровесник века
Посадка окончена. Чемодан сдан в багаж, и мы с женой налегке занимаем места внизу у иллюминатора: на палубе сильный ветер. «Остров Хиддензее» отваливает от берега. Пароходик назван по имени курорта, куда мы держим путь.
Искра раскрывает путеводитель, и мы сообща начинаем его изучать. Хиддензее – остров без асфальтированных дорог и автомашин. Общая площадь 16,6 квадратных километра. Расположен в Балтийском море севернее Штральзунда и западнее Рюгена. Три населенных пункта – Клостер, Фитте, Нойендорф. Ежегодно здесь проводят свой отпуск 24 тысячи человек. Поля вереска. Дюны. Новое строительство запрещено.
К нашему разговору прислушивается сосед. Открыв бутылку пива (уже не первую), он вдруг констатирует:
– Вы – русские.
Получив подтверждение, расплывается в улыбке. Россия – страна его молодости: попал в плен еще в сорок первом году. Пришлось, конечно, туго, но он тогда был молод, а это главное; где бы ни прошли молодые годы, вспомнить о них приятно. Он пьет за наше здоровье, расспрашивает, как нам здесь нравится, куда мы едем.
– На Хиддензее. Нас пригласил Эрнст Буш. Вам знакомо это имя?
Он силится вспомнить. Я подсказываю:
– Певец.
– Ах да, знаменитый оперный певец...
В разговор вмешивается девушка в синей блузе «Свободной немецкой молодежи»:
– Эрнст Буш никогда не пел в опере, только на эстраде, только революционные песни.
***
...Впервые я услышал Эрнста Буша в 1936 году. По радио и на грампластинках. На уроках немецкого языка мы учили наизусть «Песнь единого фронта» и пели ее на демонстрациях. Наш школьный поэт сочинил перевод:
И так как все мы люди,
Нет охоты получать ботинком в рот.
Под собой не хотим мы видеть рабов,
А над собою господ.
Потом выяснилось, что первая строка совпадает с другим переводом, принадлежащим настоящему поэту. Может быть, мой одноклассник где-то прочел ее или услышал... Говорят, можно запомнить чужое стихотворение, а спустя некоторое время искренне считать, что ты его сам сочинил; так ли случилось с моим одноклассником, сказать трудно, а спросить нельзя: он погиб на фронте.
Детство кончилось, началась война. Я служил в политотделе дивизии. Ночью меня посылали на передний край, и через окопную звуковещательную станцию я передавал немцам последние известия, убеждал их сдаваться в плен, раскрывая всю бесчеловечность и безысходность их войны против нас. В заключение ставил единственную имевшуюся у меня немецкую пластинку: на одной стороне «Песня единого фронта» Буша, на другой его же – «Песня о солидарности». Где Буш и что с ним, я не знал. Впервые я увидел Эрнста Буша в Берлине в 1945 году. Он исполнял главную роль в пьесе «Маяк» Роберта Ардри на сцене Геббель-театра. На спектакль я попал по делам службы, моя новая должность называлась так: «Референт по театрам Управления военного коменданта города Берлин». Меня познакомили с Бушем, и мы быстро подружились. Он называл себя ровесником века.
Век опередил его только на три недели: Эрнст родился 22 января 1900 года. В Киле, в семье рабочего. Семи лет он уже выступал на сцене: в рабочем клубе, в хоре пел «Интернационал». Пятнадцати лет начал работать – слесарем на судостроительной верфи. (Слесарное дело он до сих пор считает своей основной специальностью; когда в тридцатые годы, уже будучи известным актером, он собрался в Москву, то написал Сергею Третьякову, не требуются ли в Советском Союзе квалифицированные слесари, и поехал, только получив утвердительный ответ.)
Восемнадцати лет Буш участвует в восстании кильских моряков, положившем начало Ноябрьской революции в Германии. С тех пор две страсти владеют его помыслами – революционная борьба и искусство. Эрнст руководит семинаром изучающих «Коммунистический манифест» и драматическим кружком, разучивающим «Фауста». Режиссер Кильского театра обращает внимание на талантливого юношу. Когда Буш оказывается без работы, его берут на сцену. Поручают роль в опере Масканьи «Сельская честь». Это было единственное выступление Буша в опере; он, правда, не пел, а только размахивал опахалом. Затем с успехом выступает как драматический артист и в конце концов попадает в театр Пискатора – театр новаторский, театр политический. Здесь впервые по ходу действия в одной из пьес он поет две песенки. Здесь начинается многолетнее сотрудничество с композитором Гансом Эйслером и писателем Бертольтом Брехтом.
Лучшие песни Буша созданы им в сотрудничестве с Эйслером и Брехтом. Он пел на политических митингах компартии, в рабочих клубах, на подмостках литературных кабаре. Одновременно работал в театре и кино. После прихода к власти фашистов Бушу пришлось покинуть Германию. Начались скитания по Европе, которые в 1935 году привели его в СССР. Третьяков написал ему, что здесь нужны слесари, но еще больше – революционные певцы. И он пел. Немецкие, советские, а после 1936 года – и испанские антифашистские песни. Полтора года Буш провел на фронтах гражданской войны в Испании. После поражения республиканцев оказался в гитлеровском застенке. Из тюрьмы его освободили советские войска. На моих глазах происходило возвращение Буша к жизни искусства. Он играл Сатина в «На дне», поставил «Матросы из Каттаро» Фридриха Вольфа. И вскоре вернулся к деятельности певца-трибуна. Последнее было особенно трудно: в тюрьме Буш получил ранение, парализовавшее левую часть лица, стеснявшее его богатую мимику. Буш перешагнул и через это препятствие.
Мы расстались в 1948 году, когда мне пришло время возвращаться на родину. Новая встреча – в 1957 году: Буш с театром «Берлинский ансамбль» приехал на гастроли в СССР. Москвичи и ленинградцы помнят его в брехтовских пьесах «Матушка Кураж и ее дети», «Кавказский меловой круг», «Жизнь Галилея». О других его работах мы узнавали из немецких газет: Мефистофель в «Фаусте», Яго в «Отелло», Юлиус Фучик в пьесе «Прага остается моей».
Через восемь лет я снова в Берлине, но Буш на сцене уже не выступает. Он приступил к осуществлению «дела своей жизни» – созданию хроники песен нашей эпохи. На грампластинки с маркой «Аврора» записывается монументальный песенный цикл, отражавший историю века, ровесником которого довелось быть Бушу.
Когда им обоим исполнилось семьдесят лет, я послал Бушу поздравление. В ответ пришла открытка – шуточный автопортрет: юбиляр восседает на огромной груде приветственных телеграмм. Рядом текст:
Hier sitz' ich auf dem Meilenstein,
Und sehe froh verwundert.
Noch nie hab' ich so hoch getront
Seit anno 1900.
(Сидя здесь, на верстовом столбе, я смотрю вокруг удивленно и радостно; еще никогда с 1900 года не возносился я столь высоко.)
Все это выполнено типографским способом: отвечать, видимо, приходилось многим. Но рядом собственноручная (фламастером) приписка:
Hat sich gelohnt?
Die Frage stimmt mich heiter.
Mir hat es Spaß gemacht!
Ich mache weiter.
(Был ли во всем этом смысл? Вопрос смешон. Мне нравилось все это, и я продолжаю в том же духе.)
И вот, вместе с женой, я еду в гости к моему другу. Август. Мы проводим в ГДР отпуск. Побывали в Тюрингии и Саксонии, а теперь «Остров Хиддензее» везет нас на остров Хиддензее. Приближается низкий берег. Это Фитте – первая остановка и конечный пункт нашего морского путешествия. Уже виден причал, на нем люди. Постепенно я начинаю различать белокурую, неседеющую голову Эрнста Буша. Рядом с ним его семилетний сын Ули (Ульрих). Через несколько минут мы обнимаем друг друга. Дом Буша находится в трех километрах от пристани. Транспорта здесь нет. Я привязываю чемодан к велосипеду Эрнста и стараюсь не отстать от Ули, который едет впереди, указывая дорогу. Искра и Эрнст идут следом за нами. На полпути нас встречает Ирен – жена Эрнста. За ужином начинаются расспросы и воспоминания. Как поживают московские друзья? Что нового в театрах? Советская жизнь интересует Буша, и он хорошо ее знает. Сведения – не только из газет, но и из многочисленных писем, поток которых увеличился после того, как А. Л. Дымшиц в юбилейной статье в «Известиях» опубликовал адрес Буша (Берлин 111, Леонгард-Франк-Штрассе, 11).
Корреспонденцией ведает Ирен. Она приносит пачку писем. Я беру одно и читаю: «Дорогой друг Эрнст Буш! Я назвал Вас другом не случайно: Ваш чудесный, бесподобный голос сыграл в моей жизни огромную роль. Впервые я услышал его по радио в далекой сибирской деревне. Я был тогда подпаском и пас коров. В степи самостоятельно изучал немецкий язык с помощью учебников и книг, которые получал из Москвы наложенным платежом. Однажды я вернулся усталый из степи, лег в комнате отдыхать и вдруг услышал по радио немецкое пенье. Это была песня «Болотные солдаты», пел Эрнст Буш, как объявил диктор. С тех пор я полюбил Ваши песни. В 1939 году я стал преподавать немецкий язык в средней школе, своим ученикам я рассказывал о Вас. В 1941 году я воевал на фронте под Москвой с немецкими фашистами. В эти тяжелые дни вполголоса я напевал Ваши песни. Пулеметный расчет, которым я командовал, заинтересовался Вами, Вашей жизнью. Я рассказал солдатам о Вашей героической жизни, о Вашем искусстве, о том, что Вы воевали с фашистами в Испании. На войне я был два раза тяжело ранен и стал инвалидом... Дорогой друг Эрнст Буш, я знаю, что Вам пишет много людей со всего мира и что Вы очень заняты, но мне все же хотелось бы получить от Вас хоть несколько строк, они принесли бы подлинную радость инвалиду войны в далекой Сибири...»
– Ты ответил?
– Ни одно письмо не остается без ответа.
Дом в дюнах
Дома здесь имеют не номера, а названия. Дача Буша – «Дом на дюнах», соседняя (в полутора километрах) – «Изольда», и так далее. Дом небольшой: две комнаты внизу (гостиная и детская, предоставленная теперь в наше распоряжение) и две крохотные – наверху. Раньше «Дом на дюнах» принадлежал биостанции.
– Мне пришлось все перестроить, фактически сделать заново. И многое – своими руками. Ты ведь знаешь: я слесарь. В эти доски собственноручно вколотил двадцать тысяч гвоздей. Работа закончилась только в прошлом году. Кстати, вы здесь первые гости.
– Первые русские?
– Вообще первые.
Утро. Женщины и Ули ушли купаться.
Эрнст укладывает в песок принесенные с берега камни, я ему помогаю. Получается нечто вроде мощеной дорожки, ведущей ко входу в дом.
– Назовем ее аллеей Арсения, – говорит Эрнст...
Солнце ползет вверх. Эрнст уходит в тень, а я на пляж. До моря триста метров. Но идти можно только узкой тропкой, петляющей среди высокого (по колено) вереска. По вереску ходить ни в коем случае нельзя: заповедная зона.
Лиловый вереск, желтый песок, голубая вода и синее небо. Где я видел такое пронзительное и вместе с тем гармоничное сочетание чистых тонов? Ну, конечно, у Нольде! Надо сказать, что живопись немецких экспрессионистов, практически неизвестная у нас на родине, была, пожалуй, одним из самых сильных впечатлений от всей поездки по ГДР. Мы часами простаивали в музеях Берлина, Галле, Лейпцига, Дрездена перед полотнами Нольде, Шмидта-Ротлуфа, Кирхнера, Марка, Макке. Это было открытием, более того – откровением. Раньше (по репродукциям) эти художники казались нам выразительными рисовальщиками, надо было увидеть подлинники, чтобы понять, что перед нами великолепные колористы. И потом в разных местах страны мы наталкивались на реальные прообразы этого искусства. Так здесь, на Хиддензее, ясным августовским утром передо мной раскрылась палитра Нольде.
Размышляя о живописи, я незаметно перешел через песчаный гребень и оказался на пляже. Вот и Искра. Но, боже правый, что это значит: моя драгоценная половина нагишом.
– Ты что, мать, с ума сошла?
– Не кипятись, здесь иначе нельзя... Неудобно.
Я смотрю по сторонам и кругом вижу обнаженные фигуры. Ну и ну, это, оказывается, нудистский пляж. Отступать некуда, я сажусь на песок и вскоре понимаю, что быть здесь одетым не вполне прилично, это значит обращать на себя внимание, нарушать правила игры.
Когда мы были в Гарце, нам встретилась как-то в парке группа соотечественников, искавших стоянку автомашин. Мы проводили их и по дороге разговорились. Это были советские инженеры, работающие в Штральзунде и приехавшие на воскресную экскурсию в Вернигероде. Мы сказали, что собираемся в Штральзунд и далее на Хиддензее, они заулыбались: «Насмотритесь там на СФК!» Я не знал, что это такое. Оказалось – «Свободная физическая культура», новое название нудизма. И в путеводителе говорилось о пляже СФК в района Фитте, но я не предполагал, что «Дом на дюнах» находится в самом его центре. И Эрнст не предупредил, ни слова не сказал об этом.
Шок проходит, я начинаю присматриваться к тому, что здесь происходит. Бросается в глаза отсутствие молодежи. Мы обнаружили ее потом на обычном пляже: там игры, смех, веселье. Здесь же – тишина и спокойствие. Народу немного, в основном семейные группы: папа, мама, дети. У каждой семьи свое постоянное место, огражденное камушками, свой «бург».
На досуге я спросил потом Буша, как он относится к СФК.
– Нейтрально-созерцательно. Иоганнес Бехер, тот был энтузиастом этого дела. По его инициативе после 1945 года возникли у нас первые пляжи СФК.
Сам Буш предпочитает купаться рано утром, когда на море никого нет. И не жарко.
Разговор вертится вокруг разных мелочей, но я стараюсь направить его в интересующее меня русло: над чем сейчас работает Эрнст. Он отнекивается, говорит, что в отпуске, что вообще ему скоро «отчаливать», но потом проговаривается: приступил к созданию новой серии пластинок – «Красная шеренга», в которой найдет отражение вся история немецкого революционного движения, начиная с истоков. Буш отыскивает в библиотеках и архивах в ГДР и за границей забытые произведения, собирает иллюстративный материал. Первый выпуск будет назван стихотворной строкой из Гердера «Утренний привет немецкой свободы» и посвящен будет двум событиям – Крестьянской войне 1525 года и восстанию силезских ткачей 1844 года. Долгоиграющая пластинка вложена в конверт вместе с развернутым литературно-художественным введением, фактически – целой книжкой. На обложке – рисунок Лео Грундига из его графической серии «Немецкая крестьянская война», затем стихотворные тексты, фрагмент картины Макса Лингнера «Война крестьян» и историческая справка. Другая справка – о восстании ткачей, здесь же известный рисунок Кэте Кольвиц, стихи Гейне и Гервега, фотография, где запечатлена сцена из спектакля «Ткачи» Гауптмана (сентябрь 1930 года), в котором одну из ролей исполнял молодой Буш.
Кое-что уже сделано. Эрнст показывает иллюстрации. Потом включает магнитофон. Буш поет соло боевую песню Ульриха Гуттена (оригинальный текст 1521 года!), вместе с хором – песню «Флориан Гайер» и затем снова соло «Песню о ненависти» Гервега:
Дела любви нас не спасут,
Любовь – пустое слово,
Верши, о ненависть, свой суд,
Круши, ломай оковы!
Все это новые записи. Голос Буша чист, выразителен, неповторим, как и сорок лет назад.
«Жизнь Галилея»
Наша поездка по ГДР началась в Берлине. Несколько дней мы прожили в новой гостинице на Александерплац. Эта площадь теперь – своеобразный клуб молодежи; руины давно расчищены, транспорт перенесен на соседние улицы, кругом новые дома, кафе, магазины, в центре бьет живописный фонтан, на парапете которого можно сидеть. Здесь произошел любопытный разговор с западногерманскими студентами. Их было трое – рослые парни с локонами до плеч и столь экстравагантно одетые, что даже среди здешней нестандартной толпы они обращали на себя внимание. У одного через всю грудь по зеленой майке тянулся красный лозунг: «Руки прочь от Вьетнама!» Другой был в брюках, солидно вымазанных известкой. Впрочем, когда он подошел ближе, стало ясно, что штаны новые, добротные, только материал сделан так, что кажется грязным. И лозунг на груди первого тоже оказался фабричного происхождения.
Разговорился я с третьим. Звали его Ханс-Георг. В этом году он окончил естественное отделение, но диплома защищать не стал. Почему? Поступил на первый курс философского факультета. Что так? В каждом немце сидит философ. Но все-таки? Заведующий лабораторией – гнусная личность. В таком случае меняют лабораторию, а не начинают все сначала.
Тут моего собеседника прорвало: «Вы хотите знать почему? Хорошо, я скажу. Вы читали «Новый прекрасный мир» Хаксли? Помните, там из одной оплодотворенной клетки выводят 96 одинаковых человеческих особей, абсолютно тождественных, так что никаких индивидуальных отличий, никакой психологической несовместимости – идеально слаженный коллектив. Идентичность – основа общности. Мой шеф был одержим этой идеей. Да дело вовсе не в нем, а в самой науке. Вы представляете себе, что будет с личностью, если окажется возможным кардинально влиять на наследственность, формировать человеческий организм по заданной программе – кому как думать, как чувствовать, к чему стремиться! Для каждой профессии своя порода людей – послушные роботы, инициативные организаторы, воинственные солдаты. И все довольны. Ни тебе забастовок, ни студенческих волнений. И, уж конечно, никакой революции, капитализм на вечные времена! Вот почему я вышел из игры. Я хочу иметь чистые руки и чистую совесть. Вы ведь знаете, что Ган, первым расщепивший атом урана, после Хиросимы хотел застрелиться. И Эйнштейн не находил себе покоя. Говорят, что чувство вины ускорило его смерть.
Только не думайте, что я вообще против науки. Сейчас пишут статьи в защиту естествознания, доказывают что-то, оправдываются. А нас называют троглодитами, рисуют карикатуры. Нас – это членов лиги гуманизации науки. Да, представьте себе, есть и такая, к сожалению, малочисленная. Мы повторяет вслед за Брехтом: прогресс в познании природы при застое в познании общества подобен смерти. И еще хорошо сказано: кто хочет выжить, должен философствовать. Вот почему я оказался на философском факультете. Мы вовсе не хотим повернуть человечество вспять, мы не против цивилизации, промышленности, комфорта. И Манфред не против (Ханс-Георг показал на своего приятеля в штанах «под известку»), он только с виду похож на хиппи, ему отец подарил автомобиль, и он сейчас зубрит правила уличного движения. Современное общество не может жить без науки, но некоторые области, таящие в себе опасность, надо взять под контроль. Запрещены же ядерные испытания в атмосфере.
Я за науку с человеческим лицом. Может ли у нее быть звериный оскал? Еще какой! Вспомните о Гёбхардте. Вам это имя ничего не говорит? Профессор Гёбхардт был президентом немецкого Красного креста при Гитлере. В 1947 году его повесили в Нюрнберге. За проведение экспериментов на людях. Кстати, мой шеф был у него ассистентом, но каким-то образом ему удалось выкрутиться. В качестве «подопытных кроликов» использовали преступников, приговоренных к смерти, и советских военнопленных. Гёбхардт говорил, что Гиппократова клятва распространяется лишь на лечащего врача, а к врачу-экспериментатору отношения не имеет. Брехт же требовал Гиппократовой клятвы даже от физиков – «употреблять свои знания только на пользу человечеству». Мальчишкой в «Берлинском ансамбле» на Шиффбауэрдамм я видел «Жизнь Галилея». Никогда не забуду Эрнста Буша, произносившего эти слова. Они засели в моей голове так, что их оттуда и молотком не выбьешь. Это была для меня первая лекция о социальной опасности, которую несет наука в дисгармоничном обществе».
Я рассказал Бушу о своем разговоре с этим юношей.
– Что ж, – сказал Эрнст, – суть дела парень схватил правильно. Брехт несколько раз переделывал пьесу, каждый раз усиливая именно те вещи, о которых говорил твой приятель. Знания – сила, все дело в том, в чьи руки они попадут, куда их направят. Пока существует капитализм, ученый должен вести себя осмотрительно, чтобы потом не хвататься за голову. Главное – социальный статус науки. Помнишь две реплики в пьесе. Андреа говорит: «Несчастна страна, в которой нет героев». Галилей ему отвечает: «Несчастна страна, которая нуждается в героях!»
– Человек обязан вести себя нравственно, но «несчастна», то есть не стабильна, подвержена угрозе распада та страна, то общество, где нравственное поведение требует героизма.
– Именно. Моральная проблема неразрешима вне социальной проблемы. Первоначально Брехт хотел сделать своего Галилея чуть ли не подпольщиком. Потом в Америке, работая с Лаутоном, готовившим роль Галилея, он изменил замысел и изобразил своего героя предателем. Лаутон играл «ренессансного человека», обжору и сластолюбца, сломленного в борьбе.
– Но ведь ты тоже стремился к портретному сходству. Я читал у Эйслера, что кто-то увидел во Флоренции твой бюст, порадовался твоей известности, но, подойдя ближе, понял, что это бюст Галилея. И осуждение слабости, проявленной Галилеем, который отказался от своих убеждений, у тебя прозвучало убедительно. Я помню, как твой Галилей ест в начале и в финале спектакля. Увлеченный работой, он наспех глотает куски, не глядя на пищу. А в конце он не ест, а священнодействует. Жареный гусь для него – смысл существования.
– Все это верно, но в берлинской постановке Брехта интересовала в первую очередь не судьба Галилея, не его осуждение, а роль ученого в современном обществе. И не астрономия, а наука вообще. Кстати, об астрономии у Брехта были весьма приблизительные представления. Он, правда, показал свою пьесу одному из ассистентов Нильса Бора, но тот, видимо, читал ее невнимательно. На репетициях я стал вдруг замечать, что иногда мне приходится говорить нелепости. Вместо «спутников Юпитера» в тексте стояло «планеты Юпитера». В первой сцене Галилей объясняет Андреа систему Коперника, и получалось, будто смена дня и ночи происходит потому, что Земля вращается вокруг Солнца...
– Брехт с большим вниманием относился к замечаниям Буша, – говорит Ирен (в то время она работала помощником режиссера в «Берлинском ансамбле»). – Брехт приходил раньше всех на репетиции, он с нетерпением ждал Эрнста и спрашивал, что тот придумал за ночь. Буш войдя в роль, разговаривал тоном Галилея, ученого, читающего лекцию. Астрономические термины так и сыпались.
Я рассказываю о московской постановке «Жизни Галилея». О том, что монахи там ходят по сцене с портфелями, что Высоцкий играет почти без грима, заключительный монолог он произносит, обращаясь не к собеседнику, а в зрительный зал; сцена пуста и погружена во тьму, освещено только лицо размышляющего вслух актера. В спектакле два конца, показывающихся два варианта судьбы ученого: сытое, бездумное прозябание и сопротивления до конца. В финале на сцену выбегают пионеры с вращающимися глобусами в руках, как бы демонстрируя, что все-таки она вертится, наша планета Земля.
– Это вполне в духе Брехта, – говорит Буш. – А первоначально пьеса так и называлась – «Земля вертится».
Витамины «Н» и «М»
Сегодня экскурсия в Клостер. Впереди, подымая брызги выше головы, бежит по воде Ули, а мы идем степенно по берегу – Эрнст, Искра и я. Ирен приедет на велосипеде прямо к обеду, заказанному по телефону на час дня в местном ресторане.
Клостер – сам по себе ничем не приметный поселок – прочно вошел в историю современной немецкой культуры: здесь жил и похоронен Герхардт Гауптман. В доме Гауптмана «Зеедорн» («Морская колючка») – мемориальный музей. Мы направляемся туда.
Перед музеем выстроилась длинная очередь. Сегодня воскресенье, и здесь собрались не только местные отдыхающие, но и приехавшие с материка. Эрнст идет к служителю, что-то говорит ему, указывая на меня, видимо, что я советский германист, что меня привел сюда профессиональный интерес, что завтра я уезжаю. Служитель кивает головой, делает нам знак и ведет внутрь сада. Эрнст остается снаружи: он был в музее множество раз. Кроме того, его окружила толпа пионеров в ожидании автографов. Один малыш становится в позицию для игры в чехарду, на его спине Эрнст подписывает открытки и путеводители.
– Господин Буш сказал, что вы из Москвы, – говорит наш проводник. – Вам приходилось бывать на Хорошевском шоссе?
Я отвечаю, что в Хорошеве прошло мое детство.
– А я строил в сорок пятом году жилые дома на Хорошевском шоссе. По специальности я садовник, но в плену пришлось поработать каменщиком.
А дальше сообщается уже знакомое: было нелегко, но все плохое забывается, помнишь только хорошее, а что может быть лучше молодости. У входа в дом мы расстаемся, крепко пожав друг другу руки.
Гауптман приобрел «Зеедорн» в тридцатые годы. Он проводил здесь лето; зиму – в Силезии или в Италии. Он умер 6 июня 1946 года в Силезии, завещав похоронить себя на Хиддензее. После войны осуществить это было непросто: Силезия отошла к Польше. Только в конце июля специальный траурный поезд отбыл из Берлина в Штральзунд. В траурной церемонии принял участие Вильгельм Пик, который произнес на похоронах речь.
Меня всегда занимал вопрос, как Гауптман, автор «Ткачей» и «Флориана Гайера», мог остаться в гитлеровской Германии. Каково было ему гуманисту и демократу, среди фашистских чиновных бонз, культа военщины и расизма? И сейчас, рассматривая экспонаты музея, вслушиваясь в объяснения экскурсовода, я снова думаю об этом.
Кто-то берет меня за руку. Оборачиваюсь – садовник, с которым мы только что распрощались. Он шепчет:
– Раз вы из Москвы, я покажу вам что-то особенное.
Он ведет нас на второй этаж, куда посетителям нет доступа, открывает дверь в спальню Гауптмана, показывает на стену, испещренную надписями. Дрожащей рукой выведено: «Бегство – это убийство». Надпись сделана в 1933 году, когда у власти оказался Гитлер. «Молчание – величайшее искусство», – это в 1937 году. Гауптман в фашистской Германии чувствовал себя узником, заключенным. И как заключенный на стене камеры, он писал сокровенное на своей стене. Художник мыслит метафорами и реализует их в своей жизни. Гауптману было уже за семьдесят, когда произошел фашистский переворот. В такие годы трудно решиться на эмиграцию. Но вот Бушу сейчас столько же. Разве он мог бы молча страдать? Дело не в возрасте, не только в возрасте.
– У меня другая закваска, – говорит Эрнст, когда я делюсь с ним своими мыслями. – Я окончил антифашистский университет: три года французского концлагеря и два года каторжной тюрьмы в Германии.
Он некоторое время молчит, потом продолжает:
– В тюрьме меня питали два витамина: Н и М – ненависть и месть. После войны я год не подавал руки немцам.
– По-моему, ты преувеличиваешь. Я помню, как в сорок пятом ты говорил, что наказание должны понести преступники, а не народ в целом. Я помню, как ты вступился за Грюндгенса.
– Грюндгенс спас меня от смертной казни.
– Значит, даже среди немцев, занимавших при Гитлере высокие посты, были порядочные люди.
Я рассказываю, что у нас издан роман Клауса Манна «Мефистофель». Герой романа Хефген как бы списан с Грюндгенса – талантливый актер, он остается в гитлеровской Германии, пресмыкается перед ее заправилами, в результате возносится на театральный Олимп, но предательство оплачено потерей таланта и ожиданием возмездия. На обложке книги – лицо Грюндгенса в гриме Мефистофеля. В послесловии и в рецензиях упоминался Грюндгенс как прототип героя. Но никто не обмолвился о том, что роман написан в 1936 году, когда еще рано было окончательно судить о судьбе Грюндгенса. В результате у Клауса Манна получился упрощенный образ. Жизнь оказалась сложнее, она (вместе со следственными органами) оправдала Грюндгенса.
– В качестве предисловия, – говорит Буш, – надо было бы напечатать мое данное под присягой и заверенное у нотариуса заявление о том, что Грюндгенс спас меня. Вопреки истине он доказывал фашистскому суду, что я не причастен к политике, он нанял лучших адвокатов, которым удалось добиться смягчения приговора. Вместо гильотины я получил семь лет.
Разговор за обеденным столом в Клостере, да и после возвращения домой идет о делах политических. Буш говорит, что жизнь – это политика, а политика – это борьба; а в борьбе нейтральных не бывает. Каждый должен определить свое место, ответить на вопрос, в какой сражаешься армии.
– В августе 1968 года я не колебался. Вот прочти.
Он дает мне номер «Берлинер цайтунг», где напечатана его заметка, написанная в иронических тонах под Брехта. И имя героя – господина Кройнера – заимствовано у Брехта. «Господин Койнер узнал на улице от своего соседа, что войска союзных социалистических стран вступили в страну чехов и словаков. «О, – сказал господин Койнер, – это скверно». И задумчиво пошел дальше. Затем он остановился и сказал своему спутнику: «Представьте себе, Бавария, моя родина, не разрешила бы на своей территории военные маневры, а на границе с Чехией выставила бы плакаты «Мы нейтральны!» Кроме того, два генерала из южногерманской группы войск бежали бы в Прагу и передали врагу планы западногерманского генерального штаба. Что сказали бы по этому поводу господа из НАТО?» Спутник ответил: «Великолепно, в Европе наконец настал бы мир!» – «Правильно, – ответил господин Койнер. – Но, скорее всего, Пентагон отдал бы своим войскам приказ засыпать эту маленькую страну шоколадом». Он сделал небольшую паузу и добавил: «Как во Вьетнаме».
***
...И снова вечер. Лиловый закат сливается с лиловыми полями вереска. В небе загораются звезды, а на горизонте – огни шведских маяков.
А утром – восвояси. Пять дней прошли как один. На этот раз «Остров Хиддензее» уходит из Нойендорфа. Сюда значительно дальше, чем до Фитте, и Эрнст заказывает единственно возможный здесь транспорт – конную фуру. Женщины располагаются на козлах, мужчины – в кузове. Колеса на резиновых шинах мягко катятся по песку. Я рисую Ули русские буквы – осенью он пойдет в школу и будет учить русский язык. Искра разговаривает с возницей: его молодость прошла в Краснодаре, он был тяжело ранен, считал себя покойником, но русские врачи выходили его; на волах ездил на базар за махоркой.
Потом Эрнст начинает рассказывать о своем первом пребывании в Москве. «Межрабпом» заключил с ним договор на съемки в фильме «Восстание рыбаков» по рассказу А. Зегерс. Фильм не получился, но советских кинокартин он посмотрел много. «Веселые ребята» – это было хорошо. А «Цирк» – нет, «Цирк» ему не понравился. Там артисты за спиной у коллеги готовят его номер. Даже если коллега подонок, поступок этот недопустим с точки зрения профессиональной этики. За это исключают из «Международной ложи цирковых артистов» на двадцать лет... А вот «Веселые ребята» – это было действительно хорошо, весело!
...В 1972 году Эрнсту Бушу была присуждена Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами». Вручение происходило в советском посольстве, на Унтер ден Линден. От имени советской общественности лауреата приветствовал режиссер Г. Александров. Потом состоялся концерт, в котором пел Эрнст Буш...
Вот и Нойендорф. Пароход стоит уже у причала. Пора расставаться.
– До свиданья, Эрнст! Приезжай в Москву! У тебя там много друзей, они ждут тебя. До свиданья!
"
--------------------------------------------------------------------------------
Примечание:
Григорий Васильевич Александров - советский режиссер, сценарист. Фильмы: "Веселые ребята" (1934), "Цирк" (1936), "Волга-Волга" (1938), "Светлый путь" (1940), "Весна" (1947), "Встреча на Эльбе" (1949), "Композитор Глинка" (1952), "Русский сувенир" (1960) и др.
Цитата по: Журнал "Звезда", 1974 № 7, ЗАМЕТКИ ПИСАТЕЛЯ. Арсений ГУЛЫГА. В гостях у Эрнста Буша.– Стр. 182-188.
Арсений Гулыга – в 1945-1948 годах «Референт по театрам Управления военного коменданта города Берлин».
В статье известный советский германист А. Г. Гулыга рассказывает о своей поездке в ГДР в 1971 году.
"
В ГОСТЯХ У ЭРНСТА БУША
Арсений Гулыга
Ровесник века
Посадка окончена. Чемодан сдан в багаж, и мы с женой налегке занимаем места внизу у иллюминатора: на палубе сильный ветер. «Остров Хиддензее» отваливает от берега. Пароходик назван по имени курорта, куда мы держим путь.
Искра раскрывает путеводитель, и мы сообща начинаем его изучать. Хиддензее – остров без асфальтированных дорог и автомашин. Общая площадь 16,6 квадратных километра. Расположен в Балтийском море севернее Штральзунда и западнее Рюгена. Три населенных пункта – Клостер, Фитте, Нойендорф. Ежегодно здесь проводят свой отпуск 24 тысячи человек. Поля вереска. Дюны. Новое строительство запрещено.
К нашему разговору прислушивается сосед. Открыв бутылку пива (уже не первую), он вдруг констатирует:
– Вы – русские.
Получив подтверждение, расплывается в улыбке. Россия – страна его молодости: попал в плен еще в сорок первом году. Пришлось, конечно, туго, но он тогда был молод, а это главное; где бы ни прошли молодые годы, вспомнить о них приятно. Он пьет за наше здоровье, расспрашивает, как нам здесь нравится, куда мы едем.
– На Хиддензее. Нас пригласил Эрнст Буш. Вам знакомо это имя?
Он силится вспомнить. Я подсказываю:
– Певец.
– Ах да, знаменитый оперный певец...
В разговор вмешивается девушка в синей блузе «Свободной немецкой молодежи»:
– Эрнст Буш никогда не пел в опере, только на эстраде, только революционные песни.
***
...Впервые я услышал Эрнста Буша в 1936 году. По радио и на грампластинках. На уроках немецкого языка мы учили наизусть «Песнь единого фронта» и пели ее на демонстрациях. Наш школьный поэт сочинил перевод:
И так как все мы люди,
Нет охоты получать ботинком в рот.
Под собой не хотим мы видеть рабов,
А над собою господ.
Потом выяснилось, что первая строка совпадает с другим переводом, принадлежащим настоящему поэту. Может быть, мой одноклассник где-то прочел ее или услышал... Говорят, можно запомнить чужое стихотворение, а спустя некоторое время искренне считать, что ты его сам сочинил; так ли случилось с моим одноклассником, сказать трудно, а спросить нельзя: он погиб на фронте.
Детство кончилось, началась война. Я служил в политотделе дивизии. Ночью меня посылали на передний край, и через окопную звуковещательную станцию я передавал немцам последние известия, убеждал их сдаваться в плен, раскрывая всю бесчеловечность и безысходность их войны против нас. В заключение ставил единственную имевшуюся у меня немецкую пластинку: на одной стороне «Песня единого фронта» Буша, на другой его же – «Песня о солидарности». Где Буш и что с ним, я не знал. Впервые я увидел Эрнста Буша в Берлине в 1945 году. Он исполнял главную роль в пьесе «Маяк» Роберта Ардри на сцене Геббель-театра. На спектакль я попал по делам службы, моя новая должность называлась так: «Референт по театрам Управления военного коменданта города Берлин». Меня познакомили с Бушем, и мы быстро подружились. Он называл себя ровесником века.
Век опередил его только на три недели: Эрнст родился 22 января 1900 года. В Киле, в семье рабочего. Семи лет он уже выступал на сцене: в рабочем клубе, в хоре пел «Интернационал». Пятнадцати лет начал работать – слесарем на судостроительной верфи. (Слесарное дело он до сих пор считает своей основной специальностью; когда в тридцатые годы, уже будучи известным актером, он собрался в Москву, то написал Сергею Третьякову, не требуются ли в Советском Союзе квалифицированные слесари, и поехал, только получив утвердительный ответ.)
Восемнадцати лет Буш участвует в восстании кильских моряков, положившем начало Ноябрьской революции в Германии. С тех пор две страсти владеют его помыслами – революционная борьба и искусство. Эрнст руководит семинаром изучающих «Коммунистический манифест» и драматическим кружком, разучивающим «Фауста». Режиссер Кильского театра обращает внимание на талантливого юношу. Когда Буш оказывается без работы, его берут на сцену. Поручают роль в опере Масканьи «Сельская честь». Это было единственное выступление Буша в опере; он, правда, не пел, а только размахивал опахалом. Затем с успехом выступает как драматический артист и в конце концов попадает в театр Пискатора – театр новаторский, театр политический. Здесь впервые по ходу действия в одной из пьес он поет две песенки. Здесь начинается многолетнее сотрудничество с композитором Гансом Эйслером и писателем Бертольтом Брехтом.
Лучшие песни Буша созданы им в сотрудничестве с Эйслером и Брехтом. Он пел на политических митингах компартии, в рабочих клубах, на подмостках литературных кабаре. Одновременно работал в театре и кино. После прихода к власти фашистов Бушу пришлось покинуть Германию. Начались скитания по Европе, которые в 1935 году привели его в СССР. Третьяков написал ему, что здесь нужны слесари, но еще больше – революционные певцы. И он пел. Немецкие, советские, а после 1936 года – и испанские антифашистские песни. Полтора года Буш провел на фронтах гражданской войны в Испании. После поражения республиканцев оказался в гитлеровском застенке. Из тюрьмы его освободили советские войска. На моих глазах происходило возвращение Буша к жизни искусства. Он играл Сатина в «На дне», поставил «Матросы из Каттаро» Фридриха Вольфа. И вскоре вернулся к деятельности певца-трибуна. Последнее было особенно трудно: в тюрьме Буш получил ранение, парализовавшее левую часть лица, стеснявшее его богатую мимику. Буш перешагнул и через это препятствие.
Мы расстались в 1948 году, когда мне пришло время возвращаться на родину. Новая встреча – в 1957 году: Буш с театром «Берлинский ансамбль» приехал на гастроли в СССР. Москвичи и ленинградцы помнят его в брехтовских пьесах «Матушка Кураж и ее дети», «Кавказский меловой круг», «Жизнь Галилея». О других его работах мы узнавали из немецких газет: Мефистофель в «Фаусте», Яго в «Отелло», Юлиус Фучик в пьесе «Прага остается моей».
Через восемь лет я снова в Берлине, но Буш на сцене уже не выступает. Он приступил к осуществлению «дела своей жизни» – созданию хроники песен нашей эпохи. На грампластинки с маркой «Аврора» записывается монументальный песенный цикл, отражавший историю века, ровесником которого довелось быть Бушу.
Когда им обоим исполнилось семьдесят лет, я послал Бушу поздравление. В ответ пришла открытка – шуточный автопортрет: юбиляр восседает на огромной груде приветственных телеграмм. Рядом текст:
Hier sitz' ich auf dem Meilenstein,
Und sehe froh verwundert.
Noch nie hab' ich so hoch getront
Seit anno 1900.
(Сидя здесь, на верстовом столбе, я смотрю вокруг удивленно и радостно; еще никогда с 1900 года не возносился я столь высоко.)
Все это выполнено типографским способом: отвечать, видимо, приходилось многим. Но рядом собственноручная (фламастером) приписка:
Hat sich gelohnt?
Die Frage stimmt mich heiter.
Mir hat es Spaß gemacht!
Ich mache weiter.
(Был ли во всем этом смысл? Вопрос смешон. Мне нравилось все это, и я продолжаю в том же духе.)
И вот, вместе с женой, я еду в гости к моему другу. Август. Мы проводим в ГДР отпуск. Побывали в Тюрингии и Саксонии, а теперь «Остров Хиддензее» везет нас на остров Хиддензее. Приближается низкий берег. Это Фитте – первая остановка и конечный пункт нашего морского путешествия. Уже виден причал, на нем люди. Постепенно я начинаю различать белокурую, неседеющую голову Эрнста Буша. Рядом с ним его семилетний сын Ули (Ульрих). Через несколько минут мы обнимаем друг друга. Дом Буша находится в трех километрах от пристани. Транспорта здесь нет. Я привязываю чемодан к велосипеду Эрнста и стараюсь не отстать от Ули, который едет впереди, указывая дорогу. Искра и Эрнст идут следом за нами. На полпути нас встречает Ирен – жена Эрнста. За ужином начинаются расспросы и воспоминания. Как поживают московские друзья? Что нового в театрах? Советская жизнь интересует Буша, и он хорошо ее знает. Сведения – не только из газет, но и из многочисленных писем, поток которых увеличился после того, как А. Л. Дымшиц в юбилейной статье в «Известиях» опубликовал адрес Буша (Берлин 111, Леонгард-Франк-Штрассе, 11).
Корреспонденцией ведает Ирен. Она приносит пачку писем. Я беру одно и читаю: «Дорогой друг Эрнст Буш! Я назвал Вас другом не случайно: Ваш чудесный, бесподобный голос сыграл в моей жизни огромную роль. Впервые я услышал его по радио в далекой сибирской деревне. Я был тогда подпаском и пас коров. В степи самостоятельно изучал немецкий язык с помощью учебников и книг, которые получал из Москвы наложенным платежом. Однажды я вернулся усталый из степи, лег в комнате отдыхать и вдруг услышал по радио немецкое пенье. Это была песня «Болотные солдаты», пел Эрнст Буш, как объявил диктор. С тех пор я полюбил Ваши песни. В 1939 году я стал преподавать немецкий язык в средней школе, своим ученикам я рассказывал о Вас. В 1941 году я воевал на фронте под Москвой с немецкими фашистами. В эти тяжелые дни вполголоса я напевал Ваши песни. Пулеметный расчет, которым я командовал, заинтересовался Вами, Вашей жизнью. Я рассказал солдатам о Вашей героической жизни, о Вашем искусстве, о том, что Вы воевали с фашистами в Испании. На войне я был два раза тяжело ранен и стал инвалидом... Дорогой друг Эрнст Буш, я знаю, что Вам пишет много людей со всего мира и что Вы очень заняты, но мне все же хотелось бы получить от Вас хоть несколько строк, они принесли бы подлинную радость инвалиду войны в далекой Сибири...»
– Ты ответил?
– Ни одно письмо не остается без ответа.
Дом в дюнах
Дома здесь имеют не номера, а названия. Дача Буша – «Дом на дюнах», соседняя (в полутора километрах) – «Изольда», и так далее. Дом небольшой: две комнаты внизу (гостиная и детская, предоставленная теперь в наше распоряжение) и две крохотные – наверху. Раньше «Дом на дюнах» принадлежал биостанции.
– Мне пришлось все перестроить, фактически сделать заново. И многое – своими руками. Ты ведь знаешь: я слесарь. В эти доски собственноручно вколотил двадцать тысяч гвоздей. Работа закончилась только в прошлом году. Кстати, вы здесь первые гости.
– Первые русские?
– Вообще первые.
Утро. Женщины и Ули ушли купаться.
Эрнст укладывает в песок принесенные с берега камни, я ему помогаю. Получается нечто вроде мощеной дорожки, ведущей ко входу в дом.
– Назовем ее аллеей Арсения, – говорит Эрнст...
Солнце ползет вверх. Эрнст уходит в тень, а я на пляж. До моря триста метров. Но идти можно только узкой тропкой, петляющей среди высокого (по колено) вереска. По вереску ходить ни в коем случае нельзя: заповедная зона.
Лиловый вереск, желтый песок, голубая вода и синее небо. Где я видел такое пронзительное и вместе с тем гармоничное сочетание чистых тонов? Ну, конечно, у Нольде! Надо сказать, что живопись немецких экспрессионистов, практически неизвестная у нас на родине, была, пожалуй, одним из самых сильных впечатлений от всей поездки по ГДР. Мы часами простаивали в музеях Берлина, Галле, Лейпцига, Дрездена перед полотнами Нольде, Шмидта-Ротлуфа, Кирхнера, Марка, Макке. Это было открытием, более того – откровением. Раньше (по репродукциям) эти художники казались нам выразительными рисовальщиками, надо было увидеть подлинники, чтобы понять, что перед нами великолепные колористы. И потом в разных местах страны мы наталкивались на реальные прообразы этого искусства. Так здесь, на Хиддензее, ясным августовским утром передо мной раскрылась палитра Нольде.
Размышляя о живописи, я незаметно перешел через песчаный гребень и оказался на пляже. Вот и Искра. Но, боже правый, что это значит: моя драгоценная половина нагишом.
– Ты что, мать, с ума сошла?
– Не кипятись, здесь иначе нельзя... Неудобно.
Я смотрю по сторонам и кругом вижу обнаженные фигуры. Ну и ну, это, оказывается, нудистский пляж. Отступать некуда, я сажусь на песок и вскоре понимаю, что быть здесь одетым не вполне прилично, это значит обращать на себя внимание, нарушать правила игры.
Когда мы были в Гарце, нам встретилась как-то в парке группа соотечественников, искавших стоянку автомашин. Мы проводили их и по дороге разговорились. Это были советские инженеры, работающие в Штральзунде и приехавшие на воскресную экскурсию в Вернигероде. Мы сказали, что собираемся в Штральзунд и далее на Хиддензее, они заулыбались: «Насмотритесь там на СФК!» Я не знал, что это такое. Оказалось – «Свободная физическая культура», новое название нудизма. И в путеводителе говорилось о пляже СФК в района Фитте, но я не предполагал, что «Дом на дюнах» находится в самом его центре. И Эрнст не предупредил, ни слова не сказал об этом.
Шок проходит, я начинаю присматриваться к тому, что здесь происходит. Бросается в глаза отсутствие молодежи. Мы обнаружили ее потом на обычном пляже: там игры, смех, веселье. Здесь же – тишина и спокойствие. Народу немного, в основном семейные группы: папа, мама, дети. У каждой семьи свое постоянное место, огражденное камушками, свой «бург».
На досуге я спросил потом Буша, как он относится к СФК.
– Нейтрально-созерцательно. Иоганнес Бехер, тот был энтузиастом этого дела. По его инициативе после 1945 года возникли у нас первые пляжи СФК.
Сам Буш предпочитает купаться рано утром, когда на море никого нет. И не жарко.
Разговор вертится вокруг разных мелочей, но я стараюсь направить его в интересующее меня русло: над чем сейчас работает Эрнст. Он отнекивается, говорит, что в отпуске, что вообще ему скоро «отчаливать», но потом проговаривается: приступил к созданию новой серии пластинок – «Красная шеренга», в которой найдет отражение вся история немецкого революционного движения, начиная с истоков. Буш отыскивает в библиотеках и архивах в ГДР и за границей забытые произведения, собирает иллюстративный материал. Первый выпуск будет назван стихотворной строкой из Гердера «Утренний привет немецкой свободы» и посвящен будет двум событиям – Крестьянской войне 1525 года и восстанию силезских ткачей 1844 года. Долгоиграющая пластинка вложена в конверт вместе с развернутым литературно-художественным введением, фактически – целой книжкой. На обложке – рисунок Лео Грундига из его графической серии «Немецкая крестьянская война», затем стихотворные тексты, фрагмент картины Макса Лингнера «Война крестьян» и историческая справка. Другая справка – о восстании ткачей, здесь же известный рисунок Кэте Кольвиц, стихи Гейне и Гервега, фотография, где запечатлена сцена из спектакля «Ткачи» Гауптмана (сентябрь 1930 года), в котором одну из ролей исполнял молодой Буш.
Кое-что уже сделано. Эрнст показывает иллюстрации. Потом включает магнитофон. Буш поет соло боевую песню Ульриха Гуттена (оригинальный текст 1521 года!), вместе с хором – песню «Флориан Гайер» и затем снова соло «Песню о ненависти» Гервега:
Дела любви нас не спасут,
Любовь – пустое слово,
Верши, о ненависть, свой суд,
Круши, ломай оковы!
Все это новые записи. Голос Буша чист, выразителен, неповторим, как и сорок лет назад.
«Жизнь Галилея»
Наша поездка по ГДР началась в Берлине. Несколько дней мы прожили в новой гостинице на Александерплац. Эта площадь теперь – своеобразный клуб молодежи; руины давно расчищены, транспорт перенесен на соседние улицы, кругом новые дома, кафе, магазины, в центре бьет живописный фонтан, на парапете которого можно сидеть. Здесь произошел любопытный разговор с западногерманскими студентами. Их было трое – рослые парни с локонами до плеч и столь экстравагантно одетые, что даже среди здешней нестандартной толпы они обращали на себя внимание. У одного через всю грудь по зеленой майке тянулся красный лозунг: «Руки прочь от Вьетнама!» Другой был в брюках, солидно вымазанных известкой. Впрочем, когда он подошел ближе, стало ясно, что штаны новые, добротные, только материал сделан так, что кажется грязным. И лозунг на груди первого тоже оказался фабричного происхождения.
Разговорился я с третьим. Звали его Ханс-Георг. В этом году он окончил естественное отделение, но диплома защищать не стал. Почему? Поступил на первый курс философского факультета. Что так? В каждом немце сидит философ. Но все-таки? Заведующий лабораторией – гнусная личность. В таком случае меняют лабораторию, а не начинают все сначала.
Тут моего собеседника прорвало: «Вы хотите знать почему? Хорошо, я скажу. Вы читали «Новый прекрасный мир» Хаксли? Помните, там из одной оплодотворенной клетки выводят 96 одинаковых человеческих особей, абсолютно тождественных, так что никаких индивидуальных отличий, никакой психологической несовместимости – идеально слаженный коллектив. Идентичность – основа общности. Мой шеф был одержим этой идеей. Да дело вовсе не в нем, а в самой науке. Вы представляете себе, что будет с личностью, если окажется возможным кардинально влиять на наследственность, формировать человеческий организм по заданной программе – кому как думать, как чувствовать, к чему стремиться! Для каждой профессии своя порода людей – послушные роботы, инициативные организаторы, воинственные солдаты. И все довольны. Ни тебе забастовок, ни студенческих волнений. И, уж конечно, никакой революции, капитализм на вечные времена! Вот почему я вышел из игры. Я хочу иметь чистые руки и чистую совесть. Вы ведь знаете, что Ган, первым расщепивший атом урана, после Хиросимы хотел застрелиться. И Эйнштейн не находил себе покоя. Говорят, что чувство вины ускорило его смерть.
Только не думайте, что я вообще против науки. Сейчас пишут статьи в защиту естествознания, доказывают что-то, оправдываются. А нас называют троглодитами, рисуют карикатуры. Нас – это членов лиги гуманизации науки. Да, представьте себе, есть и такая, к сожалению, малочисленная. Мы повторяет вслед за Брехтом: прогресс в познании природы при застое в познании общества подобен смерти. И еще хорошо сказано: кто хочет выжить, должен философствовать. Вот почему я оказался на философском факультете. Мы вовсе не хотим повернуть человечество вспять, мы не против цивилизации, промышленности, комфорта. И Манфред не против (Ханс-Георг показал на своего приятеля в штанах «под известку»), он только с виду похож на хиппи, ему отец подарил автомобиль, и он сейчас зубрит правила уличного движения. Современное общество не может жить без науки, но некоторые области, таящие в себе опасность, надо взять под контроль. Запрещены же ядерные испытания в атмосфере.
Я за науку с человеческим лицом. Может ли у нее быть звериный оскал? Еще какой! Вспомните о Гёбхардте. Вам это имя ничего не говорит? Профессор Гёбхардт был президентом немецкого Красного креста при Гитлере. В 1947 году его повесили в Нюрнберге. За проведение экспериментов на людях. Кстати, мой шеф был у него ассистентом, но каким-то образом ему удалось выкрутиться. В качестве «подопытных кроликов» использовали преступников, приговоренных к смерти, и советских военнопленных. Гёбхардт говорил, что Гиппократова клятва распространяется лишь на лечащего врача, а к врачу-экспериментатору отношения не имеет. Брехт же требовал Гиппократовой клятвы даже от физиков – «употреблять свои знания только на пользу человечеству». Мальчишкой в «Берлинском ансамбле» на Шиффбауэрдамм я видел «Жизнь Галилея». Никогда не забуду Эрнста Буша, произносившего эти слова. Они засели в моей голове так, что их оттуда и молотком не выбьешь. Это была для меня первая лекция о социальной опасности, которую несет наука в дисгармоничном обществе».
Я рассказал Бушу о своем разговоре с этим юношей.
– Что ж, – сказал Эрнст, – суть дела парень схватил правильно. Брехт несколько раз переделывал пьесу, каждый раз усиливая именно те вещи, о которых говорил твой приятель. Знания – сила, все дело в том, в чьи руки они попадут, куда их направят. Пока существует капитализм, ученый должен вести себя осмотрительно, чтобы потом не хвататься за голову. Главное – социальный статус науки. Помнишь две реплики в пьесе. Андреа говорит: «Несчастна страна, в которой нет героев». Галилей ему отвечает: «Несчастна страна, которая нуждается в героях!»
– Человек обязан вести себя нравственно, но «несчастна», то есть не стабильна, подвержена угрозе распада та страна, то общество, где нравственное поведение требует героизма.
– Именно. Моральная проблема неразрешима вне социальной проблемы. Первоначально Брехт хотел сделать своего Галилея чуть ли не подпольщиком. Потом в Америке, работая с Лаутоном, готовившим роль Галилея, он изменил замысел и изобразил своего героя предателем. Лаутон играл «ренессансного человека», обжору и сластолюбца, сломленного в борьбе.
– Но ведь ты тоже стремился к портретному сходству. Я читал у Эйслера, что кто-то увидел во Флоренции твой бюст, порадовался твоей известности, но, подойдя ближе, понял, что это бюст Галилея. И осуждение слабости, проявленной Галилеем, который отказался от своих убеждений, у тебя прозвучало убедительно. Я помню, как твой Галилей ест в начале и в финале спектакля. Увлеченный работой, он наспех глотает куски, не глядя на пищу. А в конце он не ест, а священнодействует. Жареный гусь для него – смысл существования.
– Все это верно, но в берлинской постановке Брехта интересовала в первую очередь не судьба Галилея, не его осуждение, а роль ученого в современном обществе. И не астрономия, а наука вообще. Кстати, об астрономии у Брехта были весьма приблизительные представления. Он, правда, показал свою пьесу одному из ассистентов Нильса Бора, но тот, видимо, читал ее невнимательно. На репетициях я стал вдруг замечать, что иногда мне приходится говорить нелепости. Вместо «спутников Юпитера» в тексте стояло «планеты Юпитера». В первой сцене Галилей объясняет Андреа систему Коперника, и получалось, будто смена дня и ночи происходит потому, что Земля вращается вокруг Солнца...
– Брехт с большим вниманием относился к замечаниям Буша, – говорит Ирен (в то время она работала помощником режиссера в «Берлинском ансамбле»). – Брехт приходил раньше всех на репетиции, он с нетерпением ждал Эрнста и спрашивал, что тот придумал за ночь. Буш войдя в роль, разговаривал тоном Галилея, ученого, читающего лекцию. Астрономические термины так и сыпались.
Я рассказываю о московской постановке «Жизни Галилея». О том, что монахи там ходят по сцене с портфелями, что Высоцкий играет почти без грима, заключительный монолог он произносит, обращаясь не к собеседнику, а в зрительный зал; сцена пуста и погружена во тьму, освещено только лицо размышляющего вслух актера. В спектакле два конца, показывающихся два варианта судьбы ученого: сытое, бездумное прозябание и сопротивления до конца. В финале на сцену выбегают пионеры с вращающимися глобусами в руках, как бы демонстрируя, что все-таки она вертится, наша планета Земля.
– Это вполне в духе Брехта, – говорит Буш. – А первоначально пьеса так и называлась – «Земля вертится».
Витамины «Н» и «М»
Сегодня экскурсия в Клостер. Впереди, подымая брызги выше головы, бежит по воде Ули, а мы идем степенно по берегу – Эрнст, Искра и я. Ирен приедет на велосипеде прямо к обеду, заказанному по телефону на час дня в местном ресторане.
Клостер – сам по себе ничем не приметный поселок – прочно вошел в историю современной немецкой культуры: здесь жил и похоронен Герхардт Гауптман. В доме Гауптмана «Зеедорн» («Морская колючка») – мемориальный музей. Мы направляемся туда.
Перед музеем выстроилась длинная очередь. Сегодня воскресенье, и здесь собрались не только местные отдыхающие, но и приехавшие с материка. Эрнст идет к служителю, что-то говорит ему, указывая на меня, видимо, что я советский германист, что меня привел сюда профессиональный интерес, что завтра я уезжаю. Служитель кивает головой, делает нам знак и ведет внутрь сада. Эрнст остается снаружи: он был в музее множество раз. Кроме того, его окружила толпа пионеров в ожидании автографов. Один малыш становится в позицию для игры в чехарду, на его спине Эрнст подписывает открытки и путеводители.
– Господин Буш сказал, что вы из Москвы, – говорит наш проводник. – Вам приходилось бывать на Хорошевском шоссе?
Я отвечаю, что в Хорошеве прошло мое детство.
– А я строил в сорок пятом году жилые дома на Хорошевском шоссе. По специальности я садовник, но в плену пришлось поработать каменщиком.
А дальше сообщается уже знакомое: было нелегко, но все плохое забывается, помнишь только хорошее, а что может быть лучше молодости. У входа в дом мы расстаемся, крепко пожав друг другу руки.
Гауптман приобрел «Зеедорн» в тридцатые годы. Он проводил здесь лето; зиму – в Силезии или в Италии. Он умер 6 июня 1946 года в Силезии, завещав похоронить себя на Хиддензее. После войны осуществить это было непросто: Силезия отошла к Польше. Только в конце июля специальный траурный поезд отбыл из Берлина в Штральзунд. В траурной церемонии принял участие Вильгельм Пик, который произнес на похоронах речь.
Меня всегда занимал вопрос, как Гауптман, автор «Ткачей» и «Флориана Гайера», мог остаться в гитлеровской Германии. Каково было ему гуманисту и демократу, среди фашистских чиновных бонз, культа военщины и расизма? И сейчас, рассматривая экспонаты музея, вслушиваясь в объяснения экскурсовода, я снова думаю об этом.
Кто-то берет меня за руку. Оборачиваюсь – садовник, с которым мы только что распрощались. Он шепчет:
– Раз вы из Москвы, я покажу вам что-то особенное.
Он ведет нас на второй этаж, куда посетителям нет доступа, открывает дверь в спальню Гауптмана, показывает на стену, испещренную надписями. Дрожащей рукой выведено: «Бегство – это убийство». Надпись сделана в 1933 году, когда у власти оказался Гитлер. «Молчание – величайшее искусство», – это в 1937 году. Гауптман в фашистской Германии чувствовал себя узником, заключенным. И как заключенный на стене камеры, он писал сокровенное на своей стене. Художник мыслит метафорами и реализует их в своей жизни. Гауптману было уже за семьдесят, когда произошел фашистский переворот. В такие годы трудно решиться на эмиграцию. Но вот Бушу сейчас столько же. Разве он мог бы молча страдать? Дело не в возрасте, не только в возрасте.
– У меня другая закваска, – говорит Эрнст, когда я делюсь с ним своими мыслями. – Я окончил антифашистский университет: три года французского концлагеря и два года каторжной тюрьмы в Германии.
Он некоторое время молчит, потом продолжает:
– В тюрьме меня питали два витамина: Н и М – ненависть и месть. После войны я год не подавал руки немцам.
– По-моему, ты преувеличиваешь. Я помню, как в сорок пятом ты говорил, что наказание должны понести преступники, а не народ в целом. Я помню, как ты вступился за Грюндгенса.
– Грюндгенс спас меня от смертной казни.
– Значит, даже среди немцев, занимавших при Гитлере высокие посты, были порядочные люди.
Я рассказываю, что у нас издан роман Клауса Манна «Мефистофель». Герой романа Хефген как бы списан с Грюндгенса – талантливый актер, он остается в гитлеровской Германии, пресмыкается перед ее заправилами, в результате возносится на театральный Олимп, но предательство оплачено потерей таланта и ожиданием возмездия. На обложке книги – лицо Грюндгенса в гриме Мефистофеля. В послесловии и в рецензиях упоминался Грюндгенс как прототип героя. Но никто не обмолвился о том, что роман написан в 1936 году, когда еще рано было окончательно судить о судьбе Грюндгенса. В результате у Клауса Манна получился упрощенный образ. Жизнь оказалась сложнее, она (вместе со следственными органами) оправдала Грюндгенса.
– В качестве предисловия, – говорит Буш, – надо было бы напечатать мое данное под присягой и заверенное у нотариуса заявление о том, что Грюндгенс спас меня. Вопреки истине он доказывал фашистскому суду, что я не причастен к политике, он нанял лучших адвокатов, которым удалось добиться смягчения приговора. Вместо гильотины я получил семь лет.
Разговор за обеденным столом в Клостере, да и после возвращения домой идет о делах политических. Буш говорит, что жизнь – это политика, а политика – это борьба; а в борьбе нейтральных не бывает. Каждый должен определить свое место, ответить на вопрос, в какой сражаешься армии.
– В августе 1968 года я не колебался. Вот прочти.
Он дает мне номер «Берлинер цайтунг», где напечатана его заметка, написанная в иронических тонах под Брехта. И имя героя – господина Кройнера – заимствовано у Брехта. «Господин Койнер узнал на улице от своего соседа, что войска союзных социалистических стран вступили в страну чехов и словаков. «О, – сказал господин Койнер, – это скверно». И задумчиво пошел дальше. Затем он остановился и сказал своему спутнику: «Представьте себе, Бавария, моя родина, не разрешила бы на своей территории военные маневры, а на границе с Чехией выставила бы плакаты «Мы нейтральны!» Кроме того, два генерала из южногерманской группы войск бежали бы в Прагу и передали врагу планы западногерманского генерального штаба. Что сказали бы по этому поводу господа из НАТО?» Спутник ответил: «Великолепно, в Европе наконец настал бы мир!» – «Правильно, – ответил господин Койнер. – Но, скорее всего, Пентагон отдал бы своим войскам приказ засыпать эту маленькую страну шоколадом». Он сделал небольшую паузу и добавил: «Как во Вьетнаме».
***
...И снова вечер. Лиловый закат сливается с лиловыми полями вереска. В небе загораются звезды, а на горизонте – огни шведских маяков.
А утром – восвояси. Пять дней прошли как один. На этот раз «Остров Хиддензее» уходит из Нойендорфа. Сюда значительно дальше, чем до Фитте, и Эрнст заказывает единственно возможный здесь транспорт – конную фуру. Женщины располагаются на козлах, мужчины – в кузове. Колеса на резиновых шинах мягко катятся по песку. Я рисую Ули русские буквы – осенью он пойдет в школу и будет учить русский язык. Искра разговаривает с возницей: его молодость прошла в Краснодаре, он был тяжело ранен, считал себя покойником, но русские врачи выходили его; на волах ездил на базар за махоркой.
Потом Эрнст начинает рассказывать о своем первом пребывании в Москве. «Межрабпом» заключил с ним договор на съемки в фильме «Восстание рыбаков» по рассказу А. Зегерс. Фильм не получился, но советских кинокартин он посмотрел много. «Веселые ребята» – это было хорошо. А «Цирк» – нет, «Цирк» ему не понравился. Там артисты за спиной у коллеги готовят его номер. Даже если коллега подонок, поступок этот недопустим с точки зрения профессиональной этики. За это исключают из «Международной ложи цирковых артистов» на двадцать лет... А вот «Веселые ребята» – это было действительно хорошо, весело!
...В 1972 году Эрнсту Бушу была присуждена Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами». Вручение происходило в советском посольстве, на Унтер ден Линден. От имени советской общественности лауреата приветствовал режиссер Г. Александров. Потом состоялся концерт, в котором пел Эрнст Буш...
Вот и Нойендорф. Пароход стоит уже у причала. Пора расставаться.
– До свиданья, Эрнст! Приезжай в Москву! У тебя там много друзей, они ждут тебя. До свиданья!
"
--------------------------------------------------------------------------------
Примечание:
Григорий Васильевич Александров - советский режиссер, сценарист. Фильмы: "Веселые ребята" (1934), "Цирк" (1936), "Волга-Волга" (1938), "Светлый путь" (1940), "Весна" (1947), "Встреча на Эльбе" (1949), "Композитор Глинка" (1952), "Русский сувенир" (1960) и др.
Он какой-то такой нех...ёво независимый и реальный. Хотя я никогда не могу осилить его постов до конца.