Перейти к содержимому





- - - - -

Лев Никулин "Память сердца. — Луначарский и Брехт"

Опубликовал: FL1, 29 Июль 2010 · 717 Просмотров

Лев Никулин "Память сердца. — Луначарский и Брехт"
Глава из книги: Никулин Лев Вениаминович (1891 - 1967) "Годы нашей жизни" (Автор рисует портрет своей эпохи, рассказывает о людях, окружавших его: писателях (Горький, Есенин, Маяковский, Олеша, Кольцов и пр.), театралах (Коммисаржевская, Станиславский, Ильин).

ГОДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ. ЛЕВ НИКУЛИН
http://www.22222222.ru/?cat=29

Луначарский и Брехт

В ноябре 1928 года в Женеву на Конфе­ренцию по разоружению выехала совет­ская делегация во главе с Максимом Максимовичем Литвиновым и Анатолием Васильевичем Луначарским. Несколько дней делегация провела в Берлине, по-видимому, в связи с оформлением швейцарских виз (дипломатических отношений между СССР и Швейца­рией, прерванных после убийства Воровского, тогда еще не было). — Ну, Анатолий Васильевич, выбирайте, куда пой­дем, в какой театр? Это по вашей части, — сказал Лит­винов.

Тут выяснилось, что Анатолий Васильевич уже за­ранее выбрал театр на Шиффбауэрдамм.

В этом небольшом и скромном театре в центральном районе города, вблизи от набережной Шпрее, шел очень своеобразный спектакль — «Трехгрошовая опера», пли иначе «Опера нищих» — старая английская пьеса в об­работке молодого поэта и драматурга Бертольта Брехта и в постановке режиссера Энгеля.

…Темно-серый гранитный парапет на набережной Темзы, сумерки, туман, смутно различимые фигуры уличных женщин разного возраста — от подростков до старух, — бродяги и нищие…

И тут же в отрывистых фразах этих «отверженных» звучит созданная их воображением легенда о бесстраш­ном и удачливом налетчике Мекки по прозвищу «Мес­сер» («Нож»). На ходу отвечая на подобострастные и робкие приветствия, эластичной походкой хищника проходит стройный человек в низко надвинутой на гла­за шляпе и исчезает в лондонском тумане. И женщины говорят со страхом и восхищением: «Это был Мекки Мессер». Затемнение… На этом кончается короткий про­лог. Начинается первый акт спектакля.

Мекки Мессер — Гарольд Паульсен, актер необык­новенно острого и четкого рисунка, обладающий какой-то особой элегантностью даже в кепке и рваном пид­жаке налетчика. Жену «короля нищих» исполняла Роза Валетти, лучшая «старуха» берлинских театров того периода. Музыку написал Курт Вейль, неоднократно сотрудничавший с Брехтом. Мне кажется, они достигли в этой постановке того идеального слияния замысла поэта и композитора, к которому всегда стремятся, но далеко не всегда добиваются создатели музыкальных спектаклей.

— Ах, как я рада, что мы пришли сюда, — говорила еще до поднятия занавеса Айви Вальтеровна Литви­нова. — «Опера нищих» напоминает мне мою юность. Так приятно будет снова увидеть эту милую, старую пьесу.

Но она ошиблась: этот спектакль имел очень мало общего с обычной традиционной трактовкой «Оперы нищих». В спектакле трудно было определить время действия — может быть, эпоха Диккенса, может быть, наши дни. Так ли много значит для людей вне общества и вне закона, в каком именно десятилетии они живут, эти отверженные буржуазной моралью подонки? Дыря­вые шали и лохмотья — тоже вне моды. Очень смело и в то же время органически слитно с остальным тек­стом прозвучала баллада Р. Киплинга «Дженни — не­веста пиратов» в обработке Брехта и Вейля. Надолго запомнилось полное бичующего сарказма трио «О спра­ведливости».

В антракте к Анатолию Васильевичу подошел ав­тор — Бертольт Брехт, с которым он уже и раньше встречался на вечерах БОКС и Общества друзей Со­ветской России. Тогда еще Брехт назывался не Бертольтом, а Бертом. «Берт Брехт» — так было напечата­но в программах спектакля и на нотах с его песенками, так звали его друзья и знакомые, и это уменьшительное «Берт» очень подходило ему. Он казался молодым сту­дентом или аспирантом (ему тогда было двадцать во­семь лет), но, разумеется, — ничего общего с немецким, прусским студентом-корпорантом; скорее — наш рус­ский студент, из тех, что носили косоворотки под ста­ренькой тужуркой. Темные волосы, худощавое лицо с правильными, несколько заостренными чертами, вспы­хивающими вдруг неожиданной, ясной улыбкой. Он носил очки, маленькие, в узкой металлической оправе — какие-то стариковские очки, не подходившие к его мо­лодому лицу и худощавой юношеской фигуре. Особенно старомодно выглядели эти очки тогда, в 1928 году, когда огромные роговые оправы появились на всех лицах — и мужских и женских, — даже у людей с прекрасным зрением.

После спектакля нас пригласили зайти в дирекцию. Там в небольшой, уютной, располагающей к дружеско­му разговору комнате были Энгель, Брехт, Вейль и исполнители главных ролей. Пожимая руку Розе Валетти, Анатолий Васильевич сказал:

— У нас в Москве есть своя русская Роза Валетти — Варвара Массалитинова.

— Значит, я немецкая Варвара Масс… али… — фа­милия оказалась слишком трудной для Розы Валетти.

Действительно, и внешне, и своей актерской индивидуальностью, манерой исполнения эти две замечатель­ные «старухи» были до странности похожи друг на друга.

Тогда в Германии, за исключением государственного театра и в какой-то степени театра Рейнгардта, театры не имели постоянной труппы: актеров приглашали для участия в определенной пьесе, которая шла до тех пор, пока делала сборы.

Анатолий Васильевич, обращаясь к участникам спек­такля, сказал:

— Сегодняшнее исполнение я считаю концертным, безукоризненным. Грустно, что через некоторое время вы разойдетесь по различным театрам. Как хорошо бы­ло бы сохранить ядро вашего театра. Берт Брехт, зная вас, учитывая ваши индивидуальности, будет писать яркие и острые пьесы. Если это содружество театра с Брехтом сохранится, я предсказываю вашему театру большое будущее. Уже и теперь ваш театр можно на­звать одним из интереснейших молодых театров в За­падной Европе.

— У нас большие планы! Замыслы у нас просто грандиозные! Публика хорошо нас посещает и, вы сами слышали, аплодирует дружно. Две фирмы граммофон­ных пластинок подписали с нами договор на запись отрывков из «Трехгрошовой оперы». Уже записано орке­стровое попурри из мелодий Курта Вейля, и все же…— Брехт покосился на Гарольда Паульсена, — кое-кому предлагается ведущая роль в новой постановке Рейн­гардта, нашу бесценную Валетти настойчиво сманивает Барновский; Ленни Ления слишком красива для такого маленького театра (это ей говорят господа из кино), приходится вводить второй состав…

Названные Брехтом актеры запротестовали и стали клясться в верности театру на Шиффбауэрдамм.

— Нам здесь отлично, — волновалась Роза Валет­ти, — что он выдумал, этот мальчик?

Энгель спрашивал Луначарского, какая советская пьеса подошла бы их театру. И Энгель и Брехт много знали о жизни нашего театра и следили по газетам и журналам за театральными новинками.

— Что вы посоветуете нам? «Мандат»? «Учитель Бубус»? Нас увлекают эти пьесы. Что еще вы могли бы нам рекомендовать?

Анатолий Васильевич обещал подумать, но, смеясь, он обнял за плечи Брехта:

— У него требуйте новых пьес! У вас есть свой автор; вот вашу пьесу я непременно порекомендую Таирову.

Полные чудесных впечатлений от спектакля, от бе­седы, от особого, скромного обаяния Брехта, от всей чистой атмосферы театра, так непохожей на дух нажи­вы и делячества, царящей в большинстве театров За­падной Европы, мы пешком возвращались в полпред­ство, продолжая начавшийся в дирекции разговор.

— Я сначала была разочарована, — созналась А. В. Литвинова. — Как англичанка, я пришла сюда, чтобы увидеть старую добрую музыкальную комедию, а увидела нечто совсем новое и неожиданное, с чем я не сразу освоилась. Но это так талантливо!

Мы шли по Фридрихштрассе, залитой огнями реклам. В лиловом мертвенном неоновом освещении лица про­хожих казались неестественно белыми, жуткими маска­ми. Спектакли в театрах кончились, зрители разошлись по домам, и новый людской поток устремился к ночным кафе, барам, дансингам. Казалось, эти господа в ко­телках, накрашенные женщины сошли с рисунков Геор­га Гросса.

— Вся эта накипь, которая кишит здесь, это еще не Берлин, это именно накипь, — сказал Анатолий Ва­сильевич.— В многомиллионном городе есть и такая пресыщенная, опустошенная, жаждущая только острых ощущений свора бездельников, но есть и чуткая вдум­чивая интеллигенция, а главное, могучий рабочий класс. Вот увидите, — для них когда-нибудь Берт Брехт со­здаст свой великолепный театр.

Года через полтора-два мы встретились с Брехтом у общих знакомых. Были художники, актеры, журна­листы. Известный чешский художник Эмиль Орлик де­лал моментальные зарисовки и щедро раздаривал их. Я так увлеклась мастерством Орлика, что, когда он попросил передать его рисунок Луначарскому, не сразу разыскала среди гостей Анатолия Васильевича. Он си­дел в смежной маленькой гостиной с Брехтом и говорил о недавно умершем писателе Клабунде, стихами кото-до го тогда зачитывался.

— Должен честно сказать, что ни вам, ни Клабунду у нас пока не повезло: ни «Меловой круг» у Корша, ни «Опера нищих» в Камерном театре не оправдали моих надежд. Но это не должно особенно огорчать — вещи эти напечатаны, и раньше или позже к ним вернутся. Я уверен, что «Меловой круг» еще пойдет в театрах и «Опера нищих» тоже.

— Для меня «Меловый круг» был настоящим откро­вением, — сказал Брехт.

Кто знает, может быть, тогда, во время беседы с Луначарским, у Брехта родилась идея написать «Кав­казский меловой круг».

Вспоминается еще одна встреча в Берлине — в 1931 году. Был прием в Обществе друзей Советской России; показывали «Путевку в жизнь» — один из пер­вых наших художественных звуковых фильмов. Бата­лов, Жаров, исполнитель роли Мустафы Шкета И. Кырла и, главное, глубоко человечное дыхание всего фильма произвели на приглашенных сильнейшее впе­чатление. Анатолий Васильевич всегда, когда видел, что произведение советских художников нравится, волнует, убеждает, чувствовал себя именинником. Он был в чу­десном настроении и после просмотра охотно согласил­ся пойти в недавно открывшийся артистический италь­янский ресторанчик. Собралось человек пять-шесть, в том числе и Бертольт Брехт.

Луначарский в свои эмигрантские годы подолгу жил в Италии и привык, даже полюбил итальянскую кухню.

— Ай-ай-ай, — шутливо укорял он, — в Берлине есть итальянский ресторан, а я до сих пор не был в нем. А там готовят равиоли?

Ресторан оказался маленьким, уютным, похожим больше на комнату в каком-нибудь клубе, чем на обыч­ный ресторанный зал. Посетителей привлекали две достопримечательности: игра блестящего пианиста Юлиуса Фусса и настоящие итальянские блюда. По стенам — фотографии знаменитых актеров драмы и кино с шутли­выми автографами, на столиках — кьянти в плетеных бу­тылочках, дымящиеся спагетти и равиоли. Публика оде­та скромно, но время от времени появляется то извест­ный дирижер, приехавший во фраке после концерта, то закутанная в меха певица, гастролирующая в Берлине.

За нашим столиком разговор шел о звуковом кино, к которому многие тогда относились с недоверием. Анатолий Васильевич доказывал, что звуковое кино — гигантское достижение, преимущество которого нам да­же трудно себе представить, так оно огромно.

— Но, — предупреждал он, — есть опасность скатить­ся в подражание театру, ставить «комнатные», слаща­вые комедийки, которые уже за короткое время успели наводнить экран, опасность утерять специфику кино­искусства.

Пианист Юлиус Фусс, исполнив свою программу, по­дошел к нашему столику и попросил Брехта предста­вить его Луначарскому, которому он хотел сыграть. По просьбе Анатолия Васильевича он исполнил «Давидс-бюндлеров» из шумановского «Карнавала». После этого он подошел к столику, за которым сидела женщина в строгом платье, бледная и темноглазая. Она улыбну­лась, кивнула Брехту и вместе с пианистом поднялась на крохотную эстраду. Облокотясь на рояль, она испол­нила, нельзя сказать — спела, скорее сыграла песенку К. Вейля на слова Брехта «Зурабайя-Джонни». Ее за­ставили бисировать, долго не отпускали. На Анатолия Васильевича и на меня песенка и исполнение произвели большое впечатление; я сказала об этом Брехту, и че­рез несколько недель в Москве мы получили ноты, при­сланные автором текста. Я мечтала воспользоваться этой песенкой для одноактной пьесы, которую тогда готовила, и Анатолий Васильевич перевел стихи Брехта. К сожалению, он записал их карандашом на листке блокнота и потом потерял листок.

В январе 1933 года в Берлине была напряженная, накаленная атмосфера. Нацисты рвались к власти. На окраинах часто раздавались выстрелы, нацистские молодчики расправлялись с теми, кто выступал против фашизма. Людям, прогрессивно настроенным, особенно людям творческим, работать было очень трудно, даже опасно. В эту тревожную пору на одном из спектаклей у Рейнгардта нацисты устроили отвратительнейший скандал, были свистки, грубые расистские выкрики по адресу самого Рейнгардта и исполнителя главной ро­ли — Фрица Кортнера. Пришлось дать занавес посреди действия, полиция прекратила спектакль. На следую­щий день полицайпрезидиум запретил пьесу, а винов­ники скандала остались безнаказанными. Та же история повторилась с пьесой Эльвиры Кальковской «Газетная хроника», поставленной в Шиллер-театре: нацистские громилы бросились на сцену, чтобы расправиться с по­становщиком и исполнителями. Вмешательство полиции снова свелось к запрещению спектакля.

Луначарскому сделали в Берлине серьезную глазную операцию, и он вынужден был оставаться некоторое время под наблюдением известного окулиста профессора Крюкмана. Профессор не только разрешил, но даже настойчиво рекомендовал Анатолию Васильевичу посе­щать концерты, театры, встречаться с людьми. Живя в Берлине, мы имели возможность наблюдать последний этап борьбы прогрессивной немецкой интеллигенции с оголтелыми, воинствующими силами реакции. Как-то на спектакле талантливой артистки Тиллы Дюрье (она играла в «Тени» итальянской писательницы Деледда) мы встретились с Брехтом, и он пригласил нас к себе на чай, обещая читать свои новые, еще не изданные вещи. Но в назначенный день Луначарский должен был присутствовать на одном официальном приеме. Отка­заться было невозможно. Между тем Анатолию Васильевичу очень хотелось послушать новые произведения Брехта, и он попросил меня предупредить Брехта, что мы будем у него с некоторым опозданием. Только в седьмом часу мы очутились в хмуром по-зимнему Тиргартене и на такси отправились в западную часть го­рода, где жил Брехт. На одной из пересекающих Курфюрстендамм улиц (кажется, на Фазаненштрассе) мы нашли нужный нам дом. Вход со двора — Брехт мне объяснил все подробно, — незачем стараться прочесть номер, надо пройти в ворота под аркой и подняться на седьмой этаж. И вот мы на деревянной лестнице, не­обычайно крутой и узкой; лифта нет.

— Что-то из Мюрже! Прелесть! — говорит Анатолий Васильевич, слегка задыхаясь (у него в то время уже обострилась болезнь сердца).

Я несколько озадачена: мне приходилось не раз бывать в гостях у немецких писателей и журналистов, в большинстве своем менее известных, чем Бертольт Брехт, и меня удивлял обдуманный комфорт, а зача­стую и богатство их жилищ. А здесь… действительно «Сцены из жизни богемы».

Двери открывает сам хозяин; он в вязаном пуловере, в тех же маленьких очках в металлической оправе. Нет, на «Мюрже» здесь не похоже. Перед нами большая, очень большая, необыкновенно чистая и светлая мансарда, напоминающая мастерскую художника или скульптора, только вместо подрамников и влажной гли­ны несколько больших некрашеных столов, и всюду книги, очень много книг — немецких, французских, анг­лийских. В гостях у поэта несколько друзей. Я узнаю популярную актрису, известного «левого» архитектора, мадьяра по происхождению; некоторые лица нам незна­комы. Мужчины — в костюмах для улицы, женщины — в вязаных платьях (в мансарде не слишком тепло) — В первый момент меня несколько смущает этот диссо­нанс с нашим «оформлением»: мы приехали прямо с официального приема. Но никто не обращает на это внимания, и через десять минут я бросаю на стол шля­пу, перчатки и помогаю раздавать чашки с чаем. Вгля­дываюсь в обстановку и начинаю понимать, что здесь, наверное, очень хорошо работается, — так много места и никакой украшающей мебели, ничего лишнего.

— Здесь поэт может шагать из угла в угол, обдумы­вая новые строчки и при этом не укорачивать шаг. За сколько минут вы обходите свою мастерскую? — шутит Луначарский. Он сам любит диктовать, расха­живая по комнате.

К чаю — лимон, поджаренные ломтики хлеба (то­сты), сухое печенье, привезенное кем-то из Америки в подарок Брехту. Почему-то все кажется очень вкус­ным.

Возобновляется прерванный нашим приходом раз­говор.

— Кончилась немецкая литература, искусство. В Гер­мании больше нет места прогрессивным идеям, гума­низму. Левая интеллигенция либо будет физически уничтожена, либо будет влачить жалкое существование в эмиграции, либо уйдет в подполье, — говорит один из присутствующих.

— Нет, не может быть! Еще не все потеряно: вспо­мните результаты последнего голосования, — возражает актриса.

— Маньяк ефрейтор был бы бессилен, если бы его не поддерживали Крупп, И.-Г. Фарбениндустри и про­чие. Что можем мы, интеллигенты?

— Бороться, — говорит Луначарский, — бороться до последнего издыхания, бороться на своем посту, каждый своим оружием: писать статьи и романы, проектировать дома, читать стихи, играть на сцене, если придется, сражаться на баррикадах.

— Придется эмигрировать, уйти в подполье.

— Ну что же, и в эмиграции и в подполье продол­жайте борьбу. Вспомните нас, русских большевиков. Мы не складывали оружия ни на чужбине в эмиграции, ни на каторге в Сибири. Мы знали, что победим. В Швейцарии, будучи эмигрантом, я изучал школьное дело. Я знал, что, когда революция победит, мне при­дется работать в области просвещения, и я готовился к этому. — Анатолий Васильевич повернулся к Брех­ту. — Вот вы, Брехт, пишите пьесы, сейчас их не по­ставит ни один театр, но через несколько лет в Берлине, я не сомневаюсь, будет театр Брехта, где вы будете автором, режиссером, быть может, актером.

— Брехт не может жить без театра, — засмеялась актриса, — за неимением лучшего он согласится быть суфлером.

— И пожарным в театре, — подхватил кто-то.

— Значит, да здравствует театр Брехта, ну хотя бы на Шиффбауэрдамм, — заключил Анатолий Васильевич. Мог ли он предполагать, что его тост осуществится буквально?

— Нет, об этом нечего и мечтать, — сказал со вздо­хом Брехт. — Недаром Гергарт Гауптман назвал свою последнюю пьесу «Перед заходом солнца», она шла в начале сезона в юбилей автора. Теперь этот «заход» надвинулся еще ближе. Происходят страшные вещи: обыски, вторжение хулиганов в квартиры ученых, писа­телей, безнаказанные убийства… Надвигается тьма. Но Луначарский прав — это все ненадолго. Я верю в наш народ, — тихо говорит Брехт.

Он берет объемистую рукопись, напечатанную на машинке, и, не повышая голоса, избегая подчеркиваний и эффектов, начинает читать. Он читает отрывки из «Иоанны Чикагских скотобоен», он читает «Болотных солдат». Время от времени он спрашивает: «Не уста­ли?» Его просят продолжать. Никто не устал. Напро­тив — это негромкое, спокойное чтение увлекает все больше и больше. И автор сам увлечен. Анатолий Ва­сильевич просит его прочитать одно из ранних произ­ведений — «Песню о мертвом солдате». Мы ее знали по талантливому исполнению Эрнста Буша. Но вот Брехт закашлялся раз, другой.

— Надо и совесть знать, — говорит наконец Анато­лий Васильевич, крепко пожимая руку поэту.

— Берегите себя, — говорит на прощание Брехт, и его суровое лицо с тонким волевым ртом вдруг теп­леет. — Я себя так ругаю, что вовлек вас в это путе­шествие по чердакам. Я не подумал о том, что это вредно для вашего сердца. Я приеду к вам в гостиницу и буду читать хоть до утра. Извините меня.

— Нет-нет, сердце у меня сейчас в отличном состоя­нии. И я ухожу из вашей мастерской с хорошим чув­ством, с уверенностью, что в Германии сохранится чест­ная, прогрессивная интеллигенция — вот вы все.

Мы вышли на улицу и несколько кварталов шли пешком. Навстречу нам шагали штурмовики. От их группы отделился парень с приплюснутым носом и низ­ким угреватым лбом. Он нагло протянул кружку для сбора в пользу СС чуть не к самому лицу. Анатолий Васильевич сделал вид, что не замечает кружки, и уско­рил шаг, обращаясь ко мне с каким-то посторонним замечанием. «Polnische Schweine», — выругался штур­мовик.

— Ты видел их физиономии? Какие кретины, идио­ты, дегенераты! — возмущалась я.

— Я тебе советую — говори: болваны, дураки, ублюдки. А ты употребляешь слова, не нуждающиеся в переводе. Не надо связываться с такой сволочью. Вот тебе еще один термин — сволочь. Да, есть среди немцев и такие выродки. И тем не менее эта страна «мысли­телей и поэтов». Вот мы с тобой только что слушали настоящего поэта.

26 декабря 1933 года Анатолий Васильевич скончал­ся в Ментоне, на юге Франции. Когда осенью 1933 года Луначарский лечился в парижском санатории, его на­вещали жившие в Париже немецкие эмигранты-комму­нисты и антифашисты, в их числе бывший рейхсканцлер д-р Вирт, академик Каро, писательница Эльвира Кальковска и другие. Они успокоили Анатолия Васильевича относительно судьбы Брехта: ему удалось вовремя уехать в Чехословакию. В 1936 году в Москве летом на приеме, устроенном М. Е. Кольцовым в Жургазобъединении, мне пришлось снова встретиться с Брехтом. За эти три года он из­менился, и, хотя выглядел гораздо моложе своих лет, прежнего «студенческого» в нем уже было мало. Человеку, любящему, как он, свою родину, свою куль­туру, свой народ, тяжко было сознавать, что все это топчут сапоги нацистов. И хотя его творческая деятель­ность не прекращалась, чувствовалось, что он угнетен. В один из ближайших дней я пригласила Брехта к себе. Я собрала у себя нескольких друзей, в их числе М. Е. Кольцова, И. М. Беспалова, А. И. Дейча, К. А. Уманского. С Брехтом пришел его друг — кино­режиссер Златан Дудов. Все присутствовавшие, одни — лучше, другие — хуже, говорили по-немецки. Разговор сразу стал общим, и настроение было непринужденное. В Москве Бертольт Брехт не чувствовал себя иностран­цем, чужим; он с увлечением говорил о том, как за последние годы выросла и похорошела Москва. Его радовало наше нарядное, всегда праздничное метро, Тушинский аэродром, новые гранитные набережные на Москве-реке. Несмотря на летнее театральное затишье, он успел за свое короткое пребывание многое посмот­реть в театрах и говорил о своих впечатлениях без банальных любезностей иностранца и гостя, а как близ­кий друг, который радуется удаче, но отнюдь не скло­нен проходить мимо недостатков. Он просто и друже­любно говорил и о недостатках. Во время прежних приездов Брехта в Москву Луначарский отсутствовал, и у нас дома Брехт был впервые. Он попросил меня показать ему рабочую комнату Анатолия Васильевича. Он внимательно, точно стараясь запомнить все подроб­ности, осмотрел стол, книжные шкафы. Долго вгляды­вался в портрет. Потом сказал:

— Какой это был мужественный и сердечный чело­век! Помните, как он говорил мне тогда о «моем» театре? Я помню эти слова.

Изображение
Фото. Бертольт Брехт, 1920-1930-е гг.
Изображение

  • 0


Март 2024

П В С Ч П С В
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728 29 3031

Поиск по блогу

Размещение рекламы на сайте     Предложения о сотрудничестве     Служба поддержки пользователей

© 2011-2022 vse.kz. При любом использовании материалов Форума ссылка на vse.kz обязательна.